Тут же, рядом, сидел Иван Гуляй-День, рассказывал:
– Мать и отец по тебе убиваются... И твой старик хотел итти, как услыхал, что гетман на войну зовет против панов, да не взяли: уж больно ветхий. Мария наказывала: «Может, встретите, поклон передайте...» Слушай, Нечипор, это что ж, последняя, видно, проба панов?
– Кто его знает, они, пожалуй, не угомонятся, если и побьем.
– Известно, не угомонятся. Как им от своего отступиться, жаль угодий своих, – отозвался Кияшко, блеснув зубами в темноте. – А вчера гетмана видали, Нечипор. Ехал мимо нас со старшиною, придержал коня, говорил с нами.
Голос из глубины воза сказал:
– Великий у гетмана в сердце гнев на панов. Одним гневом сердца наши горят.
Гуляй-День подхватил:
– Правду говоришь, чистую правду. Спрашивал гетман, откуда мы, сказывал – шляхта великую силу собрала, да у нас больше, московский царь за нас стоит, вот что!
– Царские послы в апреле в Чигирине были... – Нечипор перегнулся через седло, заговорил шепотом:
– Есаул мне сказывал, слух такой: гетман с царем договор тайный заключил, а король беспокоится, хочет поскорее с нами покончить, снова со своим войском стать по всей Украине. Вот и надо нам быстро двигаться, чтобы опередить жолнеров, ударить на них нежданно и разгромить.
Гуляй-День прищелкнул языком:
– Погодите, паны, посыплем вас хмелем – будете чихать до крови...
...Серебряное лезвие молнии выхватило из темноты суровые лица земляков. Грозным пушечным выстрелом ударил гром, и снова потемнело.
– Пора мне, – сказал Галайда. – Прощевайте, земляки, под Збаражем встретимся.
– А может, и на Висле, – сурово проговорил Кияшко. – Бывай здоров, Нечипор, счастья тебе...
Галайда стиснул шпорами бока коня. Обогнал длинный обоз.
Белоцерковский полк, обходя орду, шел впереди пехоты и пушек. Где-то на краю неба, в нагромождениях туч, заплескалась сизая полоса зари.
Галайда вздохнул. Неведомый, расстилался путь войны, но в беспокойном сердце сталью звенела вера в то, что счастье лежит впереди, там, на горизонте, где, рассекая завесу туч, пробивает себе путь рассвет.
Глава 14
В половине июня полк Данилы Нечая завязал бои с жолнерами Фирлея под Меджибожем. Атака казацкой конницы была так внезапна и стремительна, что жолнеры не выдержали и, после короткого боя, сдали Меджибож.
Фирлей, удостоверившись, что Хмельницкий с главными силами следует за Нечаем и с ним орда, приказал поспешно отступать.
Лянцкоронский тоже потребовал, чтобы его части немедленно были оттянуты под Збараж. Не останавливаясь на отдых, коронное войско шло ускоренным маршем на Збараж, где его уже поджидал князь Вишневецкий.
Во второй половине июня коронное войско отступило без боя за Буг, Горынь и Случь, надеясь закрепиться по-настоящему на отечественных землях и тут нанести решительный удар полкам Хмельницкого.
Семнадцатого июня гетману, двигавшемуся вместе с казаками, доложили, что король, во главе наемного – немецкого и голландского – войска и своей гвардии, выступил в поход. В тот же день гонец из Чигирина привез плохие вести о военных действиях против Радзивилла.
Седьмого июня Радзивилл под Загальем разбил полк Ильи Голоты, и сам Голота погиб в бою. Теперь вся надежда оставалась на черниговскую пехоту Семена Побадайла и на полковника Кричевского, которому гетман поручил общее командование в бою.
Гетман отказался от привала. Пересел с коня в крытый возок, вместе с Выговским и Тимофеем. Ехали молча. Каждый думал о своем.
У Хмельницкого в мыслях Елена. Гонец из Чигирина привез письмо от нее. За нерадостными известиями гетман не успел еще прочитать. Сейчас вынул из кармана, развернул. Разбежались морщины под глазами:
«Свет мой любый, душа моя, милый муж! Тоска охватывает меня, и сердце мое скорбно... Не могу жить без тебя».
Читал, шевелил губами. Тимофей заглянул через плечо отца в письмо, крепко стиснул зубы. Она! Лютая злоба захлестнула сердце. Неужели отец так слеп? Как может терпеть возле себя эту шляхтянку! Весь край дивится.
Выставил себя на посмешище.
Вспомнил, как начал о том говорить в Чигирине. Что было тогда! Отец ударил кулаком по столу так, что доски треснули. Кричал на него:
– Не смей! Паршивый щенок! Не нравится – не гляди, а какое у тебя право мне указывать? Она – женщина, достойная уважения...
Тимофей усмехнулся. Уважения! Как будешь уважать ее? Лжива. Лукава.
Разве что один Выговский ей ручки лижет. Видать, одного поля ягода. И он недалеко от шляхты ушел. И чего это батько так с ним панькается? Писарь!
Да таких писарей в войске сотни. Выговский, точно угадав его мысли, криво усмехнулся. Тимофей отвернулся. Начал думать о другом. Вспомнил Бахчисарай, переговоры с ханским визирем. Обошлись ведь без Выговского.
Правду сказал Иван Золотаренко: «Как волка ни корми, он все в лес смотрит». Чем он приворожил отца? Может, колдун? И едва не спросил о том у него самого.
Гетман спрятал письмо. В отцовских глазах Тимофей прочитал давно уже невиданные тишину и спокойствие. Но не то, видно, прочитал гетман в глазах Тимофея. Недовольно отвернул голову. Сказал Выговскому:
– Поедем, Иван, вперед верхом. Ты, Тимофей, тут оставайся.
Остановили возок. Пересели на лошадей и поскакали. За ними помчалась стража.
Тимофей остался один в возке. Черная обида грызла сердце. В этот миг его окликнули. С возком поровнялся покрытый пылью всадник.
Федор Свечка радостно расцеловался с Тимофеем.
– Думал, не догоню... – Вытер рукавом запыленного кунтуша потный лоб.
– А на шляхах такое творится... Вся Украина двинулась... В селах одни бабы да старые деды с ребятами. И все идут на запад, пешие и конные, кто с вилами, кто с дрекольем, а кому посчастливилось пику добыть или пистоль.
Глаза у Свечки блестели. Голос звенел восторженно.
– Верно, записал уже все?
Свечка уловил в вопросе Тимофея что-то похожее на насмешку и обиженно замолчал.
– Да ты не гневайся, Федор, не в обиду говорю.
– Всегда смеешься, пан гетманич. А зачем? Записать-то надо... Глянь, вокруг сколько казаков. Какая сила толкает этих людей? Вот когда нас не будет и всех этих воинов не станет – потомки прочитают...
Осекся, встретившись глазами с веселым взглядом Тимофея. Уже мирно, без обиды, спросил:
– Что ж, думаешь, не справлюсь? Не правда!
Несколько минут молчали.
Проезжали по селу. Вдоль тынов стояли женщины, крестили издали казаков, бросали в возы лукошки с черешнями, с пирожками. Мальчишки хватались за стремена... Тимофей оглядывался. Ведь из этого села тоже, наверно, все мужики пошли воевать, а в глазах у девушек и женщин нет печали или страха... Легко стало на душе. Взяв Свечку за руку, сказал задушевно:
– Пиши, Федор, все записывай. А начнутся баталии – и не такое увидишь. Сам ад устрашится. Правду говоришь, – поляжем – кто узнает, как волю добывали? Так записывай, друже.
...Гетман с Выговским скакали впереди. Плыл навстречу молодой дубняк, приветливо кивали ветвями деревья, а по правую руку колосились хлеба.
«Пожнут ли этим летом или кони потопчут и погниют хлеба?» – подумал Хмельницкий...
Сердце защемило тревожным предчувствием.
Выговский, выбрав удобную минуту, заговорил о Тимофее. Хлопец толковый, но слишком горячий. За все хватается, а надо и про науку подумать. Гетману время распорядиться, как дальше быть Тимофею. По его, Выговского, мнению, не мешало бы отправить хлопца в Киев, в Могилянский коллегиум, пусть поучится там года четыре, латынь осилит, богословие, среди ученых людей наберется благочестия, степенности. Ведь придет время и Тимофею быть гетманом...
Выговский чувствовал острую и непримиримую неприязнь старшего сына гетмана к себе. Была у писаря надежда на то, что в Бахчисарае ханский визирь задержит Тимофея как заложника. Надежда не оправдалась. Особенно опасался Выговский: не занял бы Тимофей видного места среди старшины.