— Вот как расскажешь, тогда мы с тобой и встретимся у дыбы в Тайном приказе: я — за думки горячие, а ты — за дерзость холопскую. Прожил ты больше моего, а дитею остался, батя.
— Свет не переиначишь, — поучительно произнес Сверчаков. — Всюду цари и короли, от них судьба наша зависит, а боярство и дворяне царям глаза отводят, оговаривают нас…
Лесков и Демид молчали. У Демида даже руки тряслись, так хотелось вмешаться в разговор. Ведь и про короля Речи Посполитой так говорили многие: король, мол, добрый, а паны-ляхи злые… Одна болтовня, лишь бы черни головы туманить… Слова кузнеца Чуйкова были ему как огоньки среди темной ночи в степном бездорожье.
Александра, чуть приоткрыв полные губы, откинулась спиной к стене, слушала спокойную, убедительную речь Никодима Сверчакова.
— Если царь царство наше от чужих нападений оборонять собирается, мы его руки держаться будем неотступно. Быть войне, и не за горами она. Демид куда собирается? Ведь знаешь, Чуйков?
— Гостям заморским одним ударом ноги перешибу, чтобы детям, и внукам, и правнукам заказали на пашу землю русскую с грабежом да лихоимством ходить! — горячо проговорил кузнец. — В этом я царю надежа. Ты меня на таком не лови. Знаешь, о чем болею. А вот нет у тебя смелости правде в глаза заглянуть, побасками и тешишься.
Демид сказал:
— Люди русские во всех державах рассеяны. Вы на мою украинскую землю поглядите. Король польский, хан татарский, султан турецкий, господарь молдавский, и еще сколько их — под каждым люди нашей веры в муках изнывают. А сколько в неволе, в Крыму да по заморским краям, людей наших! К галерам прикованы на всю жизнь. Сказывал мне как-то старый запорожец: в каком-то царстве пленников наших заставляют глубже рыб нырять в море, вылавливать жемчуг для господ. А за тот жемчуг купцам золотом платят… Надежда у нас на Москву великая. Толковала чернь в Переяславе и в иных городах, где было по дороге: теперь, когда Москва с востока, а мы с юга на Речь Посполитую ударим, конец придет мукам нашим.
— Надежда справедливая, — сказал Чуйков. — Недруги заморские тем и живут, лишь бы нас поссорить. А тебя-то как нынче купец в свейское королевство кликал?
— Так и я ему хорошо отрезал, — засмеялся Демид.
— А то, что мы без этих заморских рудознатцев обходимся, тоже дело немалое, — поднял палец Сверчаков. — Теперь они нашего брата заманивают. Руки людей русских в цене великой ныне…
…Светлело небо, когда, усевшись в сани, запряженные добрыми конями — подарком гетмана, — спрятав за пазуху грамоту и повесив через плечо дареную саблю, распрощался Демид с оружейниками. Держа руку Александры в своих руках, застыла, будто приросла к земле, ее мать. Высокого роста, седая, в продранной на локтях сермяге, она влажными глазами глядела на дочку.
Демид забеспокоился. Александра сама не своя, а теща подольет еще масла в огонь — заплачет Саня, и то держится, видать, через силу. Вот и Василько — как подпрыгивал на печи, а теперь сидит, точно цыпленок, нахохлился. Ребятишки вокруг него вертятся, а он то на отца глянет, то на мать, то к бабке повернется.
— Пора ехать, — робко говорит Демид. — Рассвело.
— Пора, пора. Нужно засветло доехать до Черного Бора, — советует Сверчаков.
Степан Чуйков, обняв руками Демида за плечи, трижды расцеловался с ним.
— Будь здоров, казак черкасский. Ежели часом что по так было у пас с тобой, прости. Чует сердце мое — встретимся с тобой, вот увидишь.
— Встретимся, — твердо говорит Демид, и что-то подсказывает ему: так будет.
— Прощай, дочка, — слышит Демид тихий голос тещи. — Ты ж ее, Демид, береги, присматривай хорошо. Да что говорить, — она смахивает узловатыми пальцами слезу с глаз, — не к чужим едешь, не в чужой край…
— Эх, мама, — благодарно восклицает Демид, — добрые слова ваши! Дайте, ненька, руку вам поцелую.
Сняв шапку, низко склоняется перед тещей, ловит обеими руками ее сморщенную руку и припадает губами к заскорузлой, загрубелой коже. Губы его ощущают соленый привкус слез, и он не знает, его ли это слезы или старухи…
— Казакуй хорошенько, — напутствует Демида кто-то из толпы.
— Счастливы будьте, люди, — машет рукой Лесков.
…Летит навстречу дорога. Ветер веет в лица, взвихривает гривы гнедым лошадям. Оглянешься — и уже не видно Тулы.
За овражком потонула колокольня собора. Василько, крепко прижавшись к материнской груди, задремал. Саня молчит. Новые, дальние края теперь влекут ее, хочется одного: скорей бы приехать!
Демид мыслями уже там, в Чигирине. Сейчас, пожалуй, есаул Лученко сразу до гетмана допустит.