— Большая война перед нами. Речь Посполитая от нас дешево не отступится. Мы-то для них ничто, а вот земли наши, чернь работная — неисчерпаемое сокровище для них… Реки молока и меда… На жолнеров польских и их наемников много пушек понадобится, ядер, пороху нужно. Одними саблями да пиками победы не достигнешь. Пойми! Под Пилявой сколько пушок было? Восемьдесят. Под Зборовом? Сто. Под Берестечком сто сорок. — Потемнел лицом, сказал хмуро: — Сорок ляхам отдали. Сотню сохранили. Кабы не эта сотня, они бы с нами не церемонились под Белою Церковью… На колени бы поставили. Теперь иное дело… Речь Посполитая все силы соберет. С нею вместе все будут. Все черти, весь ад, и сам римский папа Иннокентий дьявольским сборищем верховодить будет. Уния не легко от нас уйдет.
— Каленым железом выжжем, — решительно сказал Носач и почувствовал: слова его поправились гетману.
…А в тот же вечер Хмельницкий, сидя у печи с Ганной, слушал, как говорил Юрась:
— Если вы, отец, изволили меня спросить, куда бы хотел весной поехать, то, если на то милость ваша будет, хотелось бы мне в Рим поехать, в Венецию. Своими глазами увидеть, как в чужих землях люди живут, какие там храмы божии.
Хмельницкий, прикрыв ладонью глаза от блеска пламени, поглядел исподлобья на сына. Закипевшая в сердца обида перерастала в гнев. Не таких слов ждал он от Юрася!
Бледное лицо. Робкие глаза под вдавленным лбом. Руки беспокойно шарят пальцами по коленям. Ноги в сафьяновых красных сапожках на высоких каблуках трясутся. Огорчила догадка: «Боится меня. Кем запуган? Кто учит? От кого трусости набрался? Да есть ли казацкая кровь в его жилах? Ганна — мачеха ему, а всегда заступается. Чижет быть, для того, чтобы не подумали: злая, мол, мачеха и словечка доброго в защиту пасынка не скажет?»
Слепому видно — смиренный отрок. Точно и не сын Хмеля. Подумал об этом, как посторонний, и горестно покачал головой. Говорила Ганна, что Юрась любит книги. Что ж, это не худо. Книги мудрости учат, если читать их с разумом. Поглядел как-то, что он любит читать. Чепуха! Не про войну и не про далекие края, не описания великих битв, не жизнь и подвиги полководцев великих, а жития святых да венеркины забавы. Стоило для того учить французский и латынь! И ходит по дому как чужой. Поймаешь невзначай его взгляд — глаза узенькие, холодные, глядят на все с презрением. Хлеб берет двумя пальцами, будто брезгует…
Тимофей! Тот если бы не согласился с отцовскими словами, то встал бы… нет, не встал, а с места сорвался бы, как ветер. Но нет Тимофея. Нет и не будет. Вот в чем жестокая правда жизни! И все надежды только на Юрася. А выходит (в этом чем дальше, тем больше убеждался) — напрасные. И сегодня, обращаясь к нему после долгой разлуки, ждал утешения сердцу. Вместо того услыхал холодные, скользкие, точно рыбья чешуя, слова.
Едва сдержал гнев. Вздохнул устало. Ганна поглядела на него искоса. Знала, что предвещает этот вздох. Незаметно тронула его за локоть. Он благодарно взглянул на нее. Только голос дрогнул, когда заговорил:
— Ехать в дальние края не придется, сынок. Не мешало бы тебе казаком стать. Война ждет нас. Весь край, весь народ за оружие возьмется, а ты о глупостях помышляешь. Выкинь из головы!
Выговорил твердо и увидел, как на тонкой шее поникла, опустилась на впалую грудь русая голова.
— Гляди мне в глаза! — властно потребовал гетман. — Что глаза прячешь? С отцом говоришь, а не с попом!
Гетман почувствовал, как рука Ганны задрожала у него на локте.
Юрась опасливо поднял голову, взглянул на него чужими, недобрыми глазами.
— Рим в голове у тебя… — Хмельницкий отвел взгляд от перекошенного страхом лица сына, глянул на огонь и заговорил, сдерживая гнев: — Что для тебя в Риме? Кто в голову тебе вбил это своеумство? Разбойничий город этот Рим! — И, встретив протестующий огонек в испуганных глазах сына, снова заговорил: — Разбойничий город, который в мир идет с виселицей, мечом и огнем. Сатанинская уния из этого Рима чумой приползла на наши земли. Ты об этом думал? — Спросил и ответил сам за него: — Нет! Я думал, ты за науку берешься, чтобы овладеть ею ради земли родной, а ты чужими мыслями жить хочешь. Кто ж ты родимой матери земле нашей, сын или пасынок? Как жить думаешь? Отвечай!
У Юрася только руки на коленях дрожат. Стыд какой! Куда спрятать их? Еще когда не видел отца, роились в голове сотни слов, какими можно было возразить и даже, казалось ему, убедить. Поставить на своем. Но едва встретил его испытующе-пронзительный взор, услыхал его густой, басовитый голос — язык отнялся. Не было ни мыслей, ни слов. Со слезами в голосе, собрав последние остатки храбрости, взмолился: