Я был младшим и был любимцем матери. Она меня звала своим "Вениамином", а наш остроумец и большой приятель матери Михновский (Константин Павлович) звал меня либо "мамин леденец", либо "мамин хвост", потому что я, действительно, ходил всегда и всюду за матерью, в юные годы даже держась за ее юбку.
Меня, разумеется, эти названия очень злили, но они были справедливы. Мать, несомненно, любила меня больше всех своих других детей - между нами была и наибольшая духовная связь, как в детские годы, так и позднее. Я рос, конечно, всецело под ее влиянием, но, странное дело, чем старше я становился, тем больше сам влиял на нее - недаром говорят, что иногда не только родители воспитывают своих детей, но и дети - воспитывают родителей.
В этом я сам позднее отдавал себе отчет и этого не могли не отметить другие - возможно даже, что это порождало некоторую ревность не только со стороны братьев и сестры, но даже со стороны отца. Когда я стал уже взрослым, это сделалось очевидным для всех: мать буквально жила мною, я стал ее кумиром. После ее смерти я нашел в ее комоде множество вещей, так или иначе связанных со мною - все мои письма (даже с надписанными моей рукой конвертами и газетными бандеролями - так я извещал ее о том, что еще не арестован, находясь на нелегальном положении и разъезжая по России) были собраны по годам и тщательно перевязаны ленточками, всякие мои вещички собирались ею и хранились в порядке. Очевидно, она всё это собирала во время частых вынужденных разлук со мною - а разлуки эти порою должны были быть ей особенно горьки, когда она могла думать, что никогда уже больше не увидит меня в живых... Когда ей кто-нибудь шутя указывал на то предпочтение, которое она мне оказывала перед другими детьми, она приходила в волнение и говорила, что это неправда, что "какой палец ни укуси, одинаково больно". Так она думала, но вряд ли так было в действительности - мизинцу ее было всего больнее, но она не хотела в этом признаться даже себе самой...
Не знаю, в силу каких причин, но я рос в семье каким-то особенным, не похожим на моих братьев и сестру. Семья наша была средней не только по своему достатку, но и по своим привычкам и всей своей духовной атмосфере. Общественными интересами никто из семьи не был проникнут, политикой совершенно никто не интересовался. Сестра окончила гимназию, посещала Высшие женские курсы, где изучала историю и литературу, затем вышла замуж за врача, уехала на Черное море и стала там строить свою собственную семью. Братья мои были оба отданы в Александровское Коммерческое Училище на Старой Басманной что было, с точки зрения отца, делом вполне естественным: чем же и быть детям купца, как не коммерсантами? Старший брат вдобавок окончил в Москве Императорское Высшее Техническое Училище и получил титул инженера-механика, но, действительно сделался коммерсантом и вошел в дело отца. Другой мой брат - "непутевый" - по окончании Александровского Коммерческого Училища не обнаружил желания пополнить свои знания. Оба они вели довольно рассеянную жизнь и тем доставляли порой родителям неприятности, их знакомства были мало интересны - особенно у Михаила (того самого, которого позднее расстреляли большевики). Их жизнь вообще была мало содержательна - так жила тогда молодежь того круга: без особых духовных интересов.
В силу каких обстоятельств, я не знаю, но я отличался от них. С самых ранних лет для меня самым большим удовольствием было достать интересную книгу и спрятаться с ней. За книгой я мог просидеть долгие часы. Я и сейчас помню это ощущение: сидишь часами в тихой гостиной, на мягком кресле, за книгой все забыто, ничего вне книги не существует. И вдруг позовут - обедать или еще куда-нибудь, и сразу очнешься, как от какого-то наваждения, с удивлением смотришь вокруг и не узнаешь знакомой обстановки...
Братья надо мной смеялись. Однажды над своей кроватью я нашел прикрепленную булавкой записку: "филозоф - царь ослов" (братья меня дразнили "ослом", так как в детстве у меня были оттопыренные уши). А отец сердился, что к семейному чаю я всегда приходил с книгой и клал во время чаепития книгу рядом со своим прибором на стол и старался читать, не теряя даром времени на чай. - "И книги-то у тебя все какие-то особенные - большие и толстые!" возмущался он (то была тогда, помню, "История цивилизации в Англии" Бокля в большом издании Павленкова).
Множество книг проглотил я в детстве - многих, вероятно, и не понимал как следует. Но из тех, которые понимал, хорошо помню Робинзона Крузо, Гулливера, "Остров сокровищ" Стивенсона, "Таинственный остров", и "80.000 верст под водою" Жюль Верна, "Детство, отрочество и юность" Толстого и его "Казаков", Эмара, Майн Рида, Купера, Вальтер Скотта, "Капитанскую дочку", Гоголя, Тургенева... Своими интересами и привычками я настолько отличался от других в семье, что одно время даже вообразил, что я - подкидыш! Так меня как-то раз в ссоре назвал один из братьев - и это запало мне в душу. Не подкидыш ли я, в самом деле? В разных маленьких семейных трагедиях и ссорах между братьями каждому, вероятно, кажется, что к нему в семье особенно несправедливы. У меня, как и у всех детей, были тоже ссоры с братьями - мы ссорились и даже дрались. В этих ссорах сказывалась моя вспыльчивость, которая, по-видимому, была присуща моей природе. В эти мгновения я чувствовал, как горячая кровь приливала к голове, в глазах темнело, и я бросался на врага с первым попавшимся предметом в руках, не считаясь ни со своими силами, ни с силами противника. У наших шахмат зубцы у тур были всегда обломаны, потому что после проигрыша я нередко бросал в своего противника шахматами...
Коля Очередин - живший у нас студент-сибиряк, считавшийся у нас "первым силачом" - хватал обоих драчунов и, держа каждого у себя подмышкой, уносил наверх на антресоли, где жили наши студенты, и там запирал каждого отдельно в темной комнате. И помню, как, наплакавшись один в запертой комнате, я приходил к твердому убеждению, что несправедливость, с которой "всегда" и "все" относятся ко мне в семье, именно тем и объясняется, что я не родной сын, а подкидыш! Воображаю, как во время таких расправ со мной страдала мать, как, вероятно, она хотела меня утешить и приласкать. Но она никогда этого не делала, зная, что это могло дурно отразиться на моем воспитании.