В раздумьях мы заснули.
В окна несмело пробралось утро. На небе пенились облака. Оля еще спала, а я проснулся со стойкой убежденностью, что мне в этой жизни не место. Это, конечно, казалось абсурдом: прекрасная для своих лет жена, хороший дом, полная обеспеченность, самостоятельные дети, которые живут отдельно. Казалось бы, что еще надо? Но это было чужим и что-то во мне сильно противилось принимать чужую жизнь за свою.
Спустившись на первый этаж, я прогулялся по гостиной. Сложил на диване оставленный с вечера плед. Убрал стаканы. А когда смотрел, что еще прибрать, взглядом зацепился за фотографию на камине. В рамке за стеклом улыбались счастливые лица. Я взял фото в руки и сел на диван, разглядывая каждый изгиб кожи, чтобы в точности понять все эмоции. На брови был тот же шрам. Родимые пятна совпадали и у меня, и у Оли. У нее была маленькая родинка на шее в виде птички. Придраться было не к чему. Я отклонил фотографию от себя, стекло отблеснуло моим отражением, и я заметил, что в нем что-то не так. Вытащил фото из рамки, подошел к зеркалу и начал разглядывать себя. Но все было тем же самым. Кроме морщинок на лице: они немного изменились по форме. Тогда я взял другое фото и также подошел с ним к зеркалу, а затем со вторым, третьим, четвертым… Морщинки и правда изменились! Это значило, что характер и темперамент стали другими. Если сменится характер, то изменения будут, но незначительные, проявятся в тоненьких морщинках, но если сменится еще и темперамент, то форма морщинок изменится в принципе. Как складки на руке: стоит человеку глубоко поменяться, как все неосновные линии на ладони изменятся вслед.
– Это мы на отдыхе были, помнишь? – спросила Оля, зайдя в комнату и поправляя на себе махровый халат.
– Где-нибудь есть мои старые записи на листе бумаги? Нужны именно от руки.
– Зачем они тебе сейчас? – сонно ответила она.
– Оль, – сказал я, подойдя к ней и взяв ее за плечи, – мне нужны мои старые записи. Пожалуйста!
– В кабинете посмотри, – удивленно ответила она. – Твои же записи.
– Точно! – сказал я, поцеловал ее в лоб и помчался наверх.
Прежде чем взять лист со своими старыми записями, я на чистом листе написал несколько предложений. Затем сравнил. Почерк отличался. Причем он был совершенно другим. Если старый почерк был мелким и петельки смотрели вверх, то мой настоящий был среднего размера и петельки смотрели вниз. Также в старом буква «т» была с подчеркиванием сверху, а у того, что был сейчас, она писалась по-разному: то как печатная, то как прописная, но без подчеркивания.
Я откинулся в кресле, выдохнув:
– Я не сумасшедший…
– Что? – спросила Оля, услышав мой шепот.
– Оля! – воскликнул я. – Сядь!
Она послушно села и уставилась на меня. Ее черные волосы свисали на лицо, а изумрудные глаза ждали объяснений. Все в ней было готово меня слушать.
– Я изменился? По сравнению с тем, какой я был? Я изменился?!
– Что? В смысле?!
– Я изменился после того, как пришел в себя?
– Да. Ты изменился. Ты ешь, как крестьянин, и даже не понял вчера про цвет кампари.
– Как крестьянин? – переспросил я, не поняв, о чем говорит Оля.
– Ну, как быдло! Ты кладешь локти на стол во время еды, а когда ешь, тарелку наклоняешь к себе, а не от себя. И про цвет не понял, хотя сам мне рассказал негласное правило: подавать светлые напитки в качестве аперитива, а тёмные – как дижестив. Я уже молчу про культуру пития…
– Ясно. Смотри, – сказал я, протягивая ей листки с почерком.
– Что это? – спросила Оля.
– Присмотрись!
– Ну… – произнесла она, а после осела в кресле.
– И еще это, – сказал я, протягивая ей наше фото. – Морщинки!
Она осмотрела фото, затем меня. После перевела взгляд на листы бумаги.
– Мне говорили, что ты, возможно, будешь вести себя иначе, но не говорили, что настолько. Ты ведь меня совсем не узнаешь, да?
– Совсем.
Мы немного помолчали. Я хотел дать ей время подумать, прежде чем рассказать свою идею. Она огорченно посмотрела на меня. Вздохнула.