— Смотри, как здесь малолюдно, — сказал Николай Петрович.
— Терпеть не могу человеческой толчеи, — сказала Катя. — Ты и я — что может быть лучше?
Он подумал, что без ее слепой веры в него у них ничего бы не получилось. Он бы долго смотрел на нее издали, и думал о ней, и загадывал, и рисовал воображаемые картины из несбывшегося — из их несбывшегося. И все в нем перегорело через какое-то время, так уж случилось. Он вспомнил руку Кати на траве, в тени дерева, и кошку, вдруг с шумом, с мяуканьем спрыгнувшую с дерева, под которым они сидели, и собаку, большую, несуразную, сторожившую кошку, и бросившуюся на нее, и обратившую ее в бегство, а потом загнавшую ее на другое дерево. Он вспомнил жар Катиных губ, перевернувший в нем все вверх дном, ни с чем не сравнимый. Ничего не было, только ее ладонь рядом с его ладонью, только ее бледные, мелко вздрагивающие пальцы с розовыми лучиками ногтей. А через какой-то миг у них уже было все, и общее будущее тоже. И им уже было что запомнить.
— Ты поплаваешь? — спросила она. — Так давай.
Он разделся и вошел в воду. Вода была такой же неосязаемой, как воздух. Она дошла ему до колен, до груди. Он поплыл, рассекая воду сильными, уверенными гребками. Вода плавно обтекала его, зеленоватая, в меру прозрачная, приятная. Достигнув другого берега, он тут же повернул назад, а потом долго плавал на середине озера.
V
Залаяла собака, ей ответила другая. Собачий лай по кругу обогнул нашу тонкостенную времяночку и оборвался. Стало слышно, как ветер ударяется в кроны тополей. Его неумолчность была убаюкивающе-приятна.
— Тебе не жестко? — спросил я.
Мне было жестко.
— С тобой мне не жестко, не холодно, не одиноко, — сказала Катя. Прижалась ко мне.
Я почувствовал тепло ее тела, обнял ее, и она положила голову на мое плечо. Ее волосы коснулись моей щеки и лба.
— Щекотно! — прошептал я. Она взмахом руки отвела пушистые пряди, разделявшие наши лица.
— У тех, кто спит на твердом, стройная фигура, — напомнила она. — Я хочу быть стройной-стройной, чтобы нравиться тебе всегда.
— Малыш, аморфность тебе не угрожает.
— Я все время помню о полноте и не подпускаю ее к себе.
— И не подпускай на пушечный выстрел!
Отец любил так говорить, и я перенял у него. Что ты сейчас поделываешь, мой мудрый родитель? Что перед тобой — книга, шахматная доска, экран телевизора? Или чья-нибудь диссертация, которую ты подвергаешь глубокой переработке? Я увидел его доброе усталое лицо, кроткие глаза, улыбку с оттенком печали, которую я не умел объяснить. Его друзья уже ушли один за другим. Ушли в одночасье, без слов прощания. Круг сужался, он прекрасно понимал это. Пустота не заполнялась ничем. Все лучшее осталось за плечами, впереди же были болезни и физическая немощь.
— Не отсутствуй! — сказала Катя шепотом.
Она не мигая смотрела на меня с очень близкого расстояния. Я вспомнил, как увозил ее в вечерние поля на мотоцикле и как нам было жестко на плаще или тонком байковом одеяле, даже если мы выбирали люцерновый дуг или густо поросший травой берег арыка. И как мы с юношеской восторженностью и пылом открывали друг друга, неистовые, переполненные любовью. И как нам было хорошо. И как дико светила луна — неправдоподобно ярко. Все купалось в ее лимонном зыбком свете, и мы тоже плавали в нем. И как потом безоглядность проходила и обнажалась вина. Это было преотвратное состояние, хуже не было ничего. Но наступал новый день, и все повторялось. Такой полной, и интересной, и противоречивой, и удручающей меня жизнью я еще не жил.
Сейчас ее глаза были огромны, и в темноте я улавливал их блеск. Я провел ладонью по мягким ее волосам, плечу, спине с твердыми пуговками позвонков и задержал руку на талии. Она вся потянулась навстречу. Я обнял ее крепко-крепко. Ее тело было горячим, и страстным, и сильным, и упругим, и желанным, и растравляющим рану.
— У нас будут голубоглазые дети! — прерывисто прошептала она. — Я завидую сейчас всем беременным. Я им жутко завидую, не могу на них спокойно смотреть. Прямо дрожу от зависти.
Я промолчал. Это была высокая минута, высокая и чистая. Будет ли у нас так всегда? Или все хорошее быстротечно, а то, что приходит ему на смену, тоже хорошее, но уже не такое, совсем не такое — перебродившее и отстоявшееся, словно приготовленное для постоянного потребления.
— Мне никогда не было лучше! — повторила она.
— И мне.
— Я знаю, удастся все, что ты задумал. А я как ты, я с тобой. Мне больше ничего не надо.