Не отмякло, не осветилось улыбкой лицо Отчимова. Строгое неудовольствие его не только не было поколеблено, а стало еще более жестким и официальным.
— Я изучал действенность нашей идеологической работы. Если средства массовой информации свои функции выполняют, пусть с пробелами и огрехами, то работа пропагандистов, агитаторов просто неэффективна.
— Не слишком ли многое вы перечеркиваете?
— Но ведь эта работа пока мало связана с заботами и нуждами людей труда.
— Странно! Знаете, от ваших утверждений мне просто не по себе.
— Напротив, странно видеть все это и делать вид, что все преотлично. По моему убеждению, наша пропаганда наиболее застоявшийся участок партийной работы. Мы идем к людям с тем, что они прекрасно знают и без нас, — с прописными истинами, их бесконечное повторение всем надоело настолько, что вызывает эффект, обратный тому, к которому мы стремимся, — раздражение вместо воодушевления.
— И что же нужно незамедлительно сделать? — произнес Сидор Григорьевич и весь изогнулся в своем кресле, чтобы в следующий миг обрушиться, и опровергнуть, и расхохотаться в лицо.
— Да повернуться к человеку! Прийти к нему, расспросить, обнадежить, увлечь. Помочь, если надо. Есть неотложное, то, что нас всегда подпирает, — сегодняшние нужды и заботы. Есть проблемы завтрашнего дня — влекущая нас перспектива. Ее отсутствие лишило бы жизнь интереса. Пусть это и станет стержнем идеологической работы.
— Вы, уважаемый, знаете кто? Прожектер! И варяг. В одном лице. Таких у нас не жалуют. У нас в цене целинные, доморощенные кадры. Это люди без заскоков, знающие что почем. Кое в чем вы правы, мы не всегда видим конкретного человека с его нуждами. Но у этого конкретного человека есть голос, есть право предлагать, и поэтому ваши выводы — демагогия чистой воды. Абдуллаев пересказал суть ваших прожектов. Я воспротивился. Принципиально и категорически! Идти в народ, можно подумать, что у нас перед кем-то двери закрыты. Да будет вам известно, что Чиройлиер хвалят за постановку работы с письмами, с устными обращениями граждан. Работники аппарата, секретари часто бывают на предприятиях, и приводит их туда самое разное — от необходимости принять личное участие в подготовке партийного собрания до разбора обыденной жалобы. Добавьте сюда прием граждан руководителями, там такое услышишь! Умничаете вы, товарищ ученый. Недорого стоит и ваш вывод о том, что мы вскроем чуть ли не все недостатки. Как будто мы их замалчиваем! Как будто трубим на всех перекрестках, что уже превратили Чиройлиер в город коммунистического труда. Мое мнение такое. Чтобы к людям идти, нужно указание вышестоящих органов. А оно не поступало. Никто еще не апробировал это ваше хождение по людям. Самодеятельность же здесь даст эффект мыльного пузыря: одна красивость и никакой основательности. Есть и еще моментик, который вы конечно же не учитываете. Вы споткнетесь — только себе нос расквасите, это поправимо. Ну, тему смените, научный поиск вещь деликатная, кто этого не знает! Другие же, кто вам доверится, должностей потом лишатся. Да, да! — воскликнул он с жаром. — Кто поручится, что это не происки чуждой нам идеологии?
«Только не взорваться. Спокойствие, спокойствие! Если я сорвусь, дам разлиться желчи, я приобрету умного врага, который будет мешать постоянно, изощренно. Не спорь и не гневайся, Коля! Победа в споре равна поражению, а гнев тоже никогда не был добрым советчиком. Умерь, умерь пыл!» И он не позволил желчи разлиться. Не сказал Сидору Григорьевичу ничего колкого. Он сказал не то, что думал и что вертелось у него на языке, не обвинил собеседника в эгоизме и наплевательском отношении к общественной пользе. Он произнес только нужные, тщательно взвешенные слова:
— Вы — мой завтрашний шеф, и я хочу, чтобы у нас были нормальные человеческие отношения. Я, наверное, чем-то обидел вас, защищая свою идею. Но это, поверьте, непреднамеренно. Для того чтобы хорошая идея обрела силу, оппоненты нужны так же, как и единомышленники. Вы четко изложили свою точку зрения. В ней нет ничего для меня зазорного. Меня часто шпыняли за поиски нового, но как-то не по-мужски, из-за угла, исподтишка. Вы же прямы и откровенны, а это я всегда уважал в людях. Сейчас вы не в восторге. Что ж, я буду искать дополнительные доказательства своей правоты.
— Вам лучше убедиться в правоте оппонента и перестроиться! — брякнул Сидор Григорьевич. Он был раздосадован тем, что Николай Петрович не вышел из берегов, не дал повода одернуть себя, призвать к порядку.
«Худой мир лучше доброй ссоры, — говорил себе тем временем Николай Петрович, — а нормальные отношения лучше худого мира. Они стоят того, чтобы сдержаться». Он вспомнил, что, когда давал волю своему негодованию, рубил сплеча, потом непременно наступала минута сожаления о содеянном. Но поправить уже ничего нельзя было, и от этого он страдал вдвойне.