Три недели промелькнули, Катя вернулась. Ее переполняли впечатления и смутная, прорастающая изнутри тревога. Как я? Будем ли мы вместе? Не сводя с меня сияющих глаз, она быстро и сбивчиво пересказала свои впечатления. Ленинград великолепен, а Таллинн бесподобен. В Таллинне она поселилась бы с превеликой радостью, такой это город. Она удирала ночью из гостиницы, бродила по улицам, заходила в костел, слушала орган. Петушок на шпиле городской ратуши! Она спешила передать свое изумление увиденным. Но голос ее срывался от напряжения. В дни, когда она отсутствовала, многое должно было проясниться. «Как ты? Как мы?» — порывалась спросить она. Но не спрашивала, ждала, когда я заговорю об этом первый. Она была как туго натянутая струна. Что ж, я честно сказал Рае, что не люблю ее и мы расстанемся. Но столкнулся с таким всплеском отчаяния, что моя решимость была поколеблена.
— Люблю тебя, — сказал я. — Скоро мы будем вместе. Я перейду к тебе.
— Спасибо, милый! — Она просияла. — Я верила, и это позволило мне находиться вдали от тебя.
Я обнял ее. Мне казалось, что я сильный человек и легко пройду через это испытание. Любовь к Кате была настолько сильнее всего остального, что я был убежден: как я решил, так и будет. И так и было бы, если бы я сразу же настоял на своем, если бы пересилил слезы Раи. На долю каждого из нас выпало бы куда меньше страданий. Но постигал я это страшно медленно. Я хотел, чтобы мой уход принес Рае как можно меньше страданий. Катя заслонила все и всех, и я был уверен, что мы легко устроим свою жизнь в Ташкенте.
Близился день, который должен был соединить нас. Но так же стремительно обострялось чувство вины. «Что я делаю, как смею?» Более всего меня беспокоила Даша. Как она вырастет без меня, как будет ко мне относиться, когда повзрослеет и все поймет? Уже сейчас я боялся осуждения, которое прочту в ее глазах через много лет. Оно казалось мне неизбежным. Она могла понять меня, но это не спасало от ее осуждения.
Последняя ночь под одним с Раей кровом отложилась в памяти как неиссякаемый поток слез и укоров. Я выдержал, но дерево было подрублено. Наутро я заявил, чтобы Рая меня не ждала, и поехал на работу.
Вечером я вошел в новый свой дом. Катя была счастлива. Но в блеске ее глаз, сильном, почти лихорадочном, в интонациях голоса, в угасавшей на мгновение и снова загоравшейся улыбке присутствовала тревога — отзвук холодных бурь, подступавших ко мне со всех сторон. По дороге мы завернули в магазин «Океан», купили аппетитный кусок севрюги. Катя никого не пригласила, не афишировала это событие. Наверное, женская интуиция подсказывала ей, что все еще может измениться. Потом она призналась, что каждый день ждала самого худшего, и это изматывало ее. Но она говорила себе: «Улыбайся!» И улыбалась. А когда нервы изменяли ей, напоминала: «Пострадавшей стороной буду только я, я одна». Она была не так уж далека от истины, но мне было больно слышать это. Затем на меня обрушились истерики Раи. Это было еще больнее.
Мы совсем не готовились к совместной жизни. Мы обсуждали ее как дело довольно отдаленного будущего. Она была скорее мечтой, чем завтрашним днем.
Мы вышли из жаркого трамвая на остановке «Пионерская», где начинался Чиланзар. Внутри квартала было зелено и тихо. Прилипшие к скамейкам замшелые старушки разглядывали нас с добрым любопытством. Катя указала подъезд. Сумрачная лестница кончалась на пятом этаже. Отец Кати Павел Леонтьевич ждал нас. Пытливо, снизу вверх посмотрел на меня. Лампочка горела за его спиной, и лицо его было темным, как маска. Светились глаза, кустились густые седые брови.
— Здравствуй, — сказал он, стискивая мне руку. — Это правда?