— Правда, — сказал я, стараясь освободиться от замешательства.
— Поздравляю, дети! — произнес он громко и торжественно и сначала обнял и расцеловал дочь, затем меня.
Катя засмеялась, обняла его и закружила. Торжественность слетела с него, он радовался вместе с дочерью. В мгновение ока был накрыт стол. Все заботы по дому лежали на Павле Леонтьевиче. Он взял их на себя, как только оставил свой жаркий цех на заводе текстильного машиностроения. Он исполнял любую домашнюю работу с рвением и прилежанием, выдававшими в нем вчерашнего стахановца. Он любил дочь, которая осталась с ним, скрашивая его старость. Теперь, после ухода на пенсию, все светлое в жизни было связано с нею.
Я прошел во вторую комнату, которая становилась нашей. Полумрак приглушал жару. На стене висела моя фотография. Когда же она успела? На фотографии я улыбался, мне было хорошо. И тут мне стало плохо. Я увидел, что вовсе не такой сильный, как воображал. Накатила тоска. Она подняла меня на свои упругие качели, и закрутила, и понесла, и поглотила. Так плохо мне еще не было никогда. Дом этот, который теперь становился моим домом, был для меня чужим. Желание уйти делалось все навязчивее. Уйти, незаметной, бесплотной тенью скользнуть за дверь, раствориться в ночи! Дом, где жила моя дочь, звал меня. Произошло недоразумение, и его следовало устранить. Я видел Дашу, тянувшую ко мне тонкие белые руки. «Папа, идем к нам, папа, ты наш, наш!» Жизнь стала немила. То, от чего я уходил, безудержно росло в цене. То, к чему я стремился, так же неудержимо в цене падало. «Встану и уйду, — сказал я себе. — И никто меня не удержит, никто и не попытается этого сделать!» Наваливалось невыносимое. Я содрогнулся от ненависти к себе. Как я попал сюда? Как посмел? Что позволил себе, что разрешил? Я чувствовал себя преступником, кравшим не вещи, — это легко пережить, а счастье и надежды. Зачем мне новая любовь, новая семья? Белые ручонки Даши, которые она протягивала ко мне, были все ближе, ближе, почти дотрагивались до моих колен. Могла ли она представить, что ее папа, который всегда берет ее с собой, читает ей сказки, катает на велосипеде, — что ее папа уйдет от нее и оборвется все то, что делало их близкими, необходимыми друг другу? Вошла Катя. Улыбка мгновенно сбежала с ее лица.
— Милый, да что же это с тобой? — воскликнула она.
— Извини, — сказал я, — это уже проходит. Ты меня вылечила.
Она внимательно оглядела меня, ничего не сказала и вернулась к столу, возле которого хлопотала. Сервируя стол, она оставила дверь открытой и следила за мной. Очень скоро все было готово. Мы сели. Каждого из нас переполняли совершенно разные чувства.
— Ну, с зятем тебя, дорогой Павел Леонтьевич!
— А тебя, Катюша, с мужем!
Павел Леонтьевич привычным несуетливым движением наполнил рюмки игристым вином. Это был крепкий седовласый мужчина с добрыми глубоко посаженными глазами. Более сорока лет он проработал грузчиком и молотобойцем. И сейчас руки у него были как клещи. Он и на пенсии был подвижен и деятелен.
— Будьте счастливы, дети! — сказал он слова напутствия и привычно запрокинул голову. Затем какое-то время тихо наслаждался мерцанием хрусталя.
От тепла и торжественности застолья мне стало легче. Раздвоенность померкла. Катя с радостью наблюдала во мне перемену к лучшему. Проблемы отодвинулись, затушевались. Катя вновь была ни с кем не сравнима. Она успокоилась, гостиная наполнилась ее смехом. Посветлел и Павел Леонтьевич. Он очень гордился своей дочерью, которая росла умницей и единственная из его детей получила высшее образование. Завязался житейский разговор. Вскоре я понял, что тесть — человек деликатный и тонкий. Он не коснулся ни одной щекотливой темы. Я становился мужем его дочери, и он благословлял нас и желал счастья, а все остальное предоставлял решать нам самим, ведь пока мы не спрашивали его советов. Мы поблагодарили его, пожелали здоровья. Он был польщен вниманием. Я подумал, что было бы хорошо, если бы мои родители сейчас сидели с нами. Но мать не согласилась бы на это, она была против разрушения моей первой семьи, а отец согласился бы, но его присутствие лишь оттенило бы позицию матери.
Катя внесла поднос с чаем.
— Цейлонский! — объявила она. — Год не распечатывала пачку.
Она разлила чай, наполнив пиалы до половины. Завитали ароматы далеких тропиков. Зашуршали ленивые волны теплых морей, возникли пальмы, легкие хижины, диковинные смуглые люди в набедренных повязках. Павел Леонтьевич, улыбаясь, покинул нас. Он как бы отлучился на минутку, но не возвращался. Катя сказала, что он не вернется к столу, и добавила, что он кончил только четыре класса, но она не встречала человека деликатнее. Я знал, что этой ночью Павел Леонтьевич, скорее всего, не сомкнет глаз. Я и не предполагал тогда, что впереди у него будет много таких ночей, слишком много для пожилого человека, не чаявшего души в единственной дочери.