— Я ничего, я паинька, мамина любимая дочка! — вскинулась Ксения.
Николай Петрович смотрел на нее и думал, что же ей помешало. Все на месте, все при ней. Но уж больно некрасива. Широкое лицо, нос картошкой. Такое лицо неуловимо меняет какая-нибудь малость, добрая улыбка, хитринка в глазах. Как у Авдеевны. Но чего не было, того не было. А не дано, и не разживешься. Сейчас лицо ее, яркие губы, обильная штукатурка щек и век, взгляд, как бы приклеивающий к человеку, на которого она смотрела, наводили на мысль о быстром и легком сокращении дистанции. Существует же что-то почти неуловимое, благодаря чему коллекционер юбок безошибочно находит коллекционершу брюк и наоборот. Так что же ей помешало? Нос, на который в детстве кто-то надавил большим пальцем со словами: «Можно позвонить в Москву?» — и он застыл в таком положении? Настырность? Стремление быть на гребне волны? Но без него нет и человека, так что же в нем, в этом стремлении, плохого? Оно должно быть соразмерно с полезной отдачей. Слово-то какое бухгалтерское. Но разве в мире чувств его роль иная?
— Скучно сидим, — сказала Ксения. — Хотите, батя расскажет вам, как он мок и изнемогал в своих волховских болотах? Болота и лежневки — любимая его тема. Думал ли он когда-нибудь, что зарулит в Чиройлиер, под белое наше солнце? Знаете, что я предлагаю? Выпьем за меня. За новоселов пили, за хозяев дорогих и ласковых — тоже. А теперь за меня. Я одна тут неустроенная и неохваченная. У всех налито? Я вам такое сейчас расскажу — обсмеетесь. Но сначала — прошу! Почему вторая идет легче первой? Кто знает? Я знаю. Первая снимает напряжение, а вторая — в охоточку, в охоточку. Ну, не хмурься, маманя. Если я не пошла в тебя и вообще не удалась, это еще не конец света. Не у тебя одной дочь, которая не радует. Батя вот не переживает, и ты шибко не расстраивайся. Так вот, насчет сегодняшних маленьких событий в нашем сплоченном коллективе. Передовичка у нас есть, Шоира Махкамова. Вязальщица, как и я. Ну, вяжешь и вяжи себе, будь как все. Но ей надо больше. Есть же на нашу голову такие, которым больше всех надо. Хлебом их не корми, дай показать себя. Она вдруг заявляет, что хочет работать на четырех машинах. Желает, видите ли, стать инициатором патриотического почина. Две пятилетки за одну!
— Не получается, сейчас конец одиннадцатой.
— Ну, тогда за год — два годовых плана. Слова-то какие, прямо в жар бросают. Нам положено обслуживать две машины, это к вашему сведению, в трикотажном деле вы, я чувствую, ни бум-бум. Две — это отраслевая норма. Ну, пусть она выигрывала конкурсы «Лучший по профессии». Но это еще не значит, что надо брать четыре машины. Ее просили? Не просили, а возникает. Не просили, а на трибуну лезет, луч прожектора ловит. Показушница несчастная. Ну, я ей показала. Открыла ее шкафчик в раздевалке и платье искрошила ножницами в клочья. Я ей показала, как славу себе зарабатывать! Она будет рекорды ставить, на Аллее передовиков красоваться, в президиумах сидеть, сверху вниз нас разглядывать, мелюзгу шершавую. А потом бац! И нате вам новые расценки, все извольте переходить на три, на четыре станка. Опыт, мол, хорош повторением! Слыхали мы эти песни. Я взяла и этой Шоире показала. Шоира в переводе с узбекского — поэтесса. О ней и пишут в таком тоне. Она, мол, создает поэмы из трикотажа! А мы так, общий фон, при сем присутствующие. Это что, справедливо?
— Дура ты! И всегда была дурой! — набросилась на дочь Авдеевна. — Горячку спорола от своей беспросветности. Небось чуешь, что сидишь на горячем? За это схлопотать можно по всей серьезности. Найдут-разыщут, заголят юбчонку и всыплют.
— Брюки на мне, — отмахнулась Ксения.
— Да кричать-то об этом зачем? Черной славы захотела? Всю фабрику оповестила?
— Я втихую, ученая.
— Почему бы тебе самой не догадаться взять четыре станка? Здорова, тебе пахать и пахать! Глядишь, и тебя — на Аллею передовиков, в президиумы. Жизнь кого любит? Тех, кто впереди идет. А тех, кто им мешает, жизнь не любит.
Ксения ушла в себя. Мать высказала мысль, которая ей самой никогда не пришла бы в голову. Не помешать, а поддержать. Зачем? Чтобы самой выйти в лучшие. Больше зарабатывать, наконец. Мать не могла пожелать ей плохого.
— Сама! — произнесла она тихо.
Попыталась увидеть себя в новом качестве. Растерялась, уставилась на Николая Петровича. Было что-то трогательное в том, как она, привыкшая крушить сплеча, вдруг остановилась, засомневалась.
— С вашей мудрой матерью вынужден согласиться, — сказал Николай Петрович. — Попомните мое слово: вы еще будете стыдиться этого поступка.
На какое-то время воцарилось молчание. Ксения смотрела прямо перед собой; неудовлетворенность вновь сдавливала грудь.