Однако сразу после Архидама в поддержку войны решительно выступил один из эфоров. Было постановлено провести открытое голосование: граждане должны перейти на ту или другую сторону площади в зависимости от того, за мир они или за войну. Побудительным мотивом решения для большинства явилась боязнь прослыть трусом. После подсчета людей по обеим сторонам площади официально объявили: граждане Спарты признали афинян виновными в нарушении мирного договора. Вслед за этим были собраны представители всех государств — членов Пелопоннесского союза. Одновременно в Дельфы к пророчице Аполлона отправилось посольство. Оно принесло следующий ответ: «Если мы напряжем все силы, то обязательно победим. Бог обещал сражаться на нашей стороне».
Воля бога Дельф вполне понятна и легко объяснима: жреческая олигархия, заправлявшая дельфийским храмом, всегда симпатизировала Спарте.
Заседания делегатов из разных государств, входивших в Пелопоннесский союз, являлись уже только формальностью. Заправляли на них представители Коринфа. В ходе голосования подавляющее большинство собравшихся высказалось за войну. Такая воинственность, возможно, была вызвана и тем, что из Афин доходили вести о трудностях, испытываемых Периклом. Спартанцы и их союзники решили поставить вопрос «на острие меча», чтобы своим решительным поведением спровоцировать раскол среди афинян. Вот тогда-то в Афины и отправилось посольство, потребовавшее «очистить город от тяготевшего на нем проклятия».
Но спартанцы просчитались. Большинство афинян восприняло требование об изгнании Перикла, а дело заключалось именно в этом, как бесстыдное вмешательство во внутренние дела их государства. Даже если над родом Алкмеонидов и в самом деле тяготеет проклятие, то какое до этого дело жителям Спарты? Почему они сами себя назначили исполнителями воли богов и радетелями о справедливости? Сразу же раздались голоса: «Если теперь, когда все говорит о приближении войны, спартанцы хотят изгнания Перикла, то, очевидно, они его попросту боятся. Они хотели бы, чтобы во время бури наш корабль остался без рулевого!»
Кроме того, даже несмотря на три судебных процесса и усилия недругов, позиции Перикла все же не были ослаблены так, как этого желали его враги внутри страны и за ее пределами. Да, действительно, многие афиняне со злорадством и удовлетворением смотрели на то, как высокомерный Олимпиец вдруг превратился чуть ли не в сообщника нечистого на руку скульптора, ученика безбожника и приятеля сводни. Можно этому верить или не верить, но до чего же приятно дать выход чувству зависти к сильным мира сего и такой естественной у простаков склонности к сплетням. Обвинения, выдвинутые, против близких Периклу людей, могли бы послужить хорошим уроком: все смертные похожи друг на друга в своих страстях и страстишках, за всеми нами, великими и самыми обыкновенными, водятся такие дела, о которых лучше и не говорить. Но, когда в домашнюю свару вмешался чужой, более чем чужой — извечный враг, настроение толпы сразу изменилось. Целые поколения афинян родились и выросли под властью Перикла. Он стал символом величия их государства. Даже его недоброжелатели теперь утверждали: «Справедливость требовала, чтобы судебные процессы были проведены, а виновные наказаны. Но это вовсе не означает, что Перикл плохой человек и неспособный политик. Совсем наоборот. В государстве, где действительно правит парод, каким бы влиянием ни пользовался человек и на каком бы высоком посту он ни находился, он и его близкие должны подчиняться законам, обязательным для всех других граждан. Дела Фидия, Анаксагора и Аспазии лишний раз доказывают нашу справедливость и демократичность. Лично Перикл не подвергался никаким нападкам, а его заслуги перед государством и народом никто не ставит под сомнение».