Одним словом, я утверждаю, что город наш — школа всей Эллады, и полагаю, что каждый из нас сам по себе может с легкостью и изяществом проявить свою личность в самых различных жизненных условиях. И то, что мое утверждение — не пустая похвальба в сегодняшней обстановке, а подлинная правда, доказывается самим могуществом нашего города, достигнутым благодаря нашему жизненному укладу… Все моря и земли открыла перед нами наша отвага и повсюду воздвигла вечные памятники наших бедствий и побед. И вот за подобный город отдали доблестно свою жизнь эти воины, считая для себя невозможным лишиться родины, и среди оставшихся в живых каждый, несомненно, с радостью пострадает за него»[61].
Перикл не жалел слов утешения для семей погибших, хотя в таких ситуациях даже самые лучшие и искренние слова сочувствия звучат пусто и надуманно. Может быть, для многих самым важным в речи вождя стало его торжественное обещание, данное над могилой павших: осиротевшие дети будут вплоть до их совершеннолетия воспитываться за счет государства.
Никто из собравшихся тогда у Дипилонских ворот не мог и предвидеть, что пожар, разгоревшийся не без помощи Перикла, будет длиться еще двадцать семь лет. Никто не знал, что молох войны поглотит десятки, а может быть, и сотни тысяч людских жизней — и только для того, чтобы навсегда погубить величие их государства. Никто не догадывался, как часто траурные процессии будут отныне отправляться за Дипилонские ворота и какие прекрасные, все более и более, возвышенные речи будут раздаваться над братскими могилами молодых мужчин на государственном кладбище для заслуженных людей.
Царь Эдип
На следующее лето спартанцы снова вторглись в Аттику. Как и в прошлый раз, ими командовал царь Архидам. И снова население укрылось за городскими стенами, а враг опустошал поля и деревни. Казалось, все произойдет так же, как в прошлом году: через несколько недель враги уйдут и Аттика будет свободной. Но случилось то, что полностью перевернуло жизнь города и имело роковые последствия для всей дальнейшей борьбы афинян: не прошло и нескольких дней с момента начала осады, как в Афинах вспыхнула страшная эпидемия.
Первые больные были обнаружены среди беженцев, скопившихся в Пирее. Сначала все подумали, что это неприятель отравил колодцы. Но когда число больных, в том числе и в самих Афинах, начало прибывать с каждым днем, стало ясно: зараза попала в порт из заморских земель. И действительно, раньше, хотя и не с таким размахом, она свирепствовала на острове Лемнос, а еще раньше — в Египте и соседних с ним странах. Однако нигде не отмечалось такой высокой смертности, как в Аттике. Врачи были бессильны, не помогали молитвы богам и советы прорицателей. Оставалось только смириться с несчастьем и спокойно ожидать прихода болезни, обычно заканчивавшейся смертью.
Среди немногих выживших был и Фукидид, сын Олора. Он подробно описал симптомы страшного недуга, чтобы, как он сам говорил, облегчить распознание эпидемии, если в будущем она еще где-нибудь вспыхнет. Сначала — сильный жар, покраснение и воспаление глаз. Глотка и язык становятся кроваво-красными, а дыхание — нерегулярным и зловонным. Затем — насморк и хрипота, а после того как болезнь переходит на легкие, — сильный кашель. Когда все начинало полыхать в желудке, человека сотрясала рвота желчью, сопровождаемая сильными болями. Большинство страдало от икоты и судорог, которые у одних проходили быстро, а у других длились мучительно долго. На ощупь тело больного было не очень горячее, но какое-то синевато-красное и покрыто волдырями и нарывами. Внутри же несчастного полыхал такой сильный огонь, что он не мог вынести даже самого легкого покрывала и лежал совсем раздетый, а охотнее всего бросился бы в холодную воду. Больных мучили неутолимая жажда, кошмары и бессонница. Умирали они на седьмой или девятый день. А кто переживал этот срок, позднее умирал от истощения, когда болезнь распространялась на брюшную полость. И даже у выживших следы страшной болезни оставались на всю жизнь: они лишались пальцев рук и ног, половых органов, а иногда и зрения. Многие теряли память.