Летним днем 482 года Афины отреклись от человека, которого почти десятилетие считали совестью народа.
Голосование проводилось не на Пниксе, как обычно, а на агоре — торговой площади, ставшей после изгнания тиранов центром политической жизни города. Закрылись лавки купцов и менял, мастерские ремесленников. Смолкли крики погонщиков мулов и продавцов, расхваливающих товары. Беспокойная, шумная агора замерла в ожидании. Решалась судьба одного человека. И ее собственная…
Площадь обнесли барьером с отдельными входами для каждой из десяти фил. Медленно вступали граждане в огороженное пространство агоры. Получив черепок (остракон), они писали или процарапывали на нем имя того, кого считали опасным для государства, и, повернув этот «бюллетень» так, чтобы никто не видел написанного, отдавали специальным чиновникам. Никто никого публично не обвинял — архонты и члены Совета пятисот внимательно следили за тем, чтобы голосование оставалось тайным.
Томительно тянулся день. Окруженный друзьями Фемистокл не скрывал своего нетерпения — он не сомневался, что посрамит соперника.
Наконец-то исчезнет последняя преграда на его пути к власти и славе! Он уже видел себя во главе мощной державы, повелевающей эллинами, и предвкушал почести, которых никому еще не оказывали.
В стороне спокойно наблюдал за происходящим Аристид. О чем думал он в эти роковые часы? О том ли, что люди неблагодарны и изменчивы в своих симпатиях? Или о том, что даже дальновидный Фемистокл не в силах предвидеть всех последствий своих реформ, которые, быть может, и укрепят государство, но испортят нравы его жителей? В конце концов разве дело в нем, Аристиде? Даже если отечество отвергнет его, он не станет врагом Афин и не опорочит доброго имени гражданина. Да и сам Фемистокл не так уж опасен. Конечно, он тщеславен, властолюбив и корыстен. Но он энергичен и умен. И никто не посмеет упрекнуть его, что он хоть в чем-нибудь нанес ущерб афинскому народу. Только понимает ли он, что ожидает его родину в будущем? Афины обзаведутся военным флотом! Пусть так, хоть он, Аристид, и не видит в этом особой нужды. Но кораблям нужны экипажи, опытные моряки. Почувствовав силу, они потребуют и прав. И кто сможет противостоять им в Совете пятисот и народном суде? Кто остановит их, когда они начнут поносить с трибуны уважаемых граждан и расправляться со всяким, кто вызовет их подозрение? Пока люди подчиняются закону, государству ничего не грозит. Фемистокл же хочет сделать господином не закон, а народ. Неотесанные виноградари, полуграмотные ремесленники, крикливые торговцы и матросы — вот кто будет принимать решения в Народном собрании, избирать руководителей, изменять законы, награждать и карать. И так ли уж надежна граница между волей демоса и его своеволием?
Кто-то тронул Аристида за плечо. Погруженный в размышления, он не заметил, что перед ним стоит крестьянин и протягивает черепок.
— Прошу тебя, напиши за меня имя, а то недосуг мне было буквы-то учить.
— Кого же ты хочешь изгнать из Афин?
— Аристида, конечно.
— Гм… А он что, обидел тебя чем-нибудь?
— Да нет, мне-то что. В городе я бываю редко — разве что на базар приеду или вот, как нынче, на собрание. Но как ни появлюсь, отовсюду только и слышу: «Справедливый», «Справедливый». Я его и в лицо-то не знаю, да надоело слушать, как его восхваляют.
Аристид усмехнулся и, ничего не ответив, написал свое имя. Он больше не сомневался в исходе голосования.
Подсчитав черепки и убедившись, что их не меньше 6 тысяч, члены Совета пятисот разложили их по именам… Аристид, сын Лисимаха, должен был на 10 лет удалиться за пределы Аттики. Он уходил как враг, твердо решив оставаться патриотом.
Гомеровский Ахилл, которого оскорбил командовавший ахейскими войсками Агамемнон, покинул когда-то военный лагерь и просил богов, чтобы на греков обрушились беды и они пожалели бы о его отсутствии. Меньше всего Аристид думал о себе. Уходя из города, он воздел руки к небу и воскликнул: «Пусть никогда, о афиняне, не наступит для вас тяжелый час, когда вы вспомните об Аристиде!»
Фемистокл попытался сделать все, чтобы этот час никогда не наступил. Избранный стратегом в 482 году, он лихорадочно готовился к войне. Кроме 50 военных кораблей, которыми располагали Афины, он предложил построить еще сотню. Прежние 50-весельные суда сменились более совершенными и крупными триерами. Сооружением флота занималось непосредственно государство. Заготовку снастей и набор экипажа поручили богатейшим гражданам, предоставив им почетную обязанность расходовать собственные средства (триерархия).