Вечером побывала у Феодоты, попросила показать девочек, как они танцуют, как поют под аккомпанемент кифар и бубнов — весёлые, беспечные, для них наслаждение телом — всё, что именуется жизнью...
Потом, возвратившись домой, растёрла в ступе милетскую траву, залила травяную муку горячим наксийским вином и спрятала кувшин с зельем в глубокую стенную нишу, чтобы оно там остыло и настоялось.
Утром созвала всех слуг и объявила, что отныне они все свободны, и каждому вручила вольную, сказав, что продаёт дом и навсегда уезжает из Афин.
Кто-то спросил, куда она уезжает. Аспасия ответила:
— Далеко.
Пришёл Лисикл, долго стоял в дверях, молчал, страдальчески сопел, набычившись — такая у него теперь была привычка: страдальчески сопеть перед тем, как произнести речь.
— Чего тебе? — спросила Аспасия.
— Мне донесли, что ты уезжаешь.
— И что? Тебя это встревожило?
— Нет. Хотя да, встревожило.
— Никогда не говори нет и да одновременно, — сказала Аспасия. — Разве я не учила тебя этому?
— Учила. Но я теряюсь... Ты уезжаешь насовсем?
— Более, чем насовсем.
— Стало быть, надо проститься...
— Прощай, Лисикл.
Только после этих слов Аспасии Лисикл поднял голову.
— И всё? — спросил он.
— Всё, — ответила Аспасия.
— Ни пожеланий, ни сожалений?
— Да, ничего такого.
— Значит, теперь мне надо уйти?
— Да, теперь уходи, — сказала Аспасия и первой ушла в другую комнату.
Кто бывает на Агоре, тот знает всё, что происходит в Афинах, — туда, на рынок, стекаются все новости. Особенно те, которыми охотнее всего делятся слуги — о том, что творится в домах их хозяев. Весть о том, что Аспасия дала вольную всем своим слугам, собираясь уехать из Афин, достигла ушей Сократа едва ли не первой из всех услышанных им в то утро новостей. Он сразу же поспешил к Аспасии, желая упрекнуть её в том, что она скрыла это намерение от него, но дома её не застал. Слуги сновали по дому и по двору, собирая своё добро, и, кажется, прихватывали кое-что из того, что им не принадлежало, из хозяйского добра. Потому, должно быть, и прекратили беготню, когда появился Сократ, боясь, как бы он их не уличил в воровстве.
— Всех отпустила? — спросил Сократ.
— Всех! — радостно ответили ему слуги.
— И никого не оставила присматривать за домом?
— Никого! — был ответ.
— А приглашала ли покупателей, чтобы продать дом и имущество?
Выяснилось, что не приглашала, но что, наверное, пригласит, так как покидает Афины, надо думать, не сегодня.
— И куда же она отправилась?!
— К Стене Мёртвых, — ответили Сократу, — на могилу сына.
На могиле Перикла-младшего ещё не было могильного камня, ещё земля на ней была свежа. Аспасия пригладила холмик ладонями, как будто ласкала его, потом прижалась к нему щекой и долго лежала так, закрыв глаза и мысленно разговаривая с сыном. Всё сказала ему: какой он был маленький и тихий, а подрастая, вдруг стал капризным и непослушным, но потом, заболев, неожиданно переменил характер, став нежным, спокойным, прилежным в учении; какой он был смешной, когда первый раз влюбился — тайком гляделся во все зеркала, какие были в доме, и, подобно Нарциссу, засматривался на своё отражение в воде и всюду, где только оно появлялось.
— Ты был ранен в первом же бою и потерял много крови, — шептала Аспасия. — И тогда я поила тебя бычьей кровью и горячим красным вином. Ты решил идти по стопам отца, стать первым стратегом и вождём афинян. Всё так и было бы, мой мальчик, когда б не смерть. Я проклинаю богов за твою смерть и ничего не боюсь...
Потом она поцеловала землю и поднялась. Над кладбищем качали верхушками высокие, тёмные, как ночь, кипарисы. В тени под ними цвели бледные мальвы, странно светились, болезненно, мертвенно. Это было кладбище отвергнутых — бродяг, чужеземцев и казнённых. Убогие надгробия, дикая трава, запах чабреца и мяты, кузнечики, едва приметные тропинки между могилами, пушистые шмели над синими зарослями цикория.
У ворот дома её поджидал Сократ, сидел в тени ограды на камне, дремал.
— Не меня ли ты ждёшь? — спросила его Аспасия.
Он вздрогнул, проснувшись, протёр кулаками глаза, улыбнулся.
— Тебя, — ответил он.
Они вошли в дом. И пока Аспасия собирала на стол, Сократ снова задремал, облокотись на столик, на котором стояла ваза с фруктами — с яблоками и грушами, прикрытыми сверху двумя тяжёлыми гроздьями чёрного винограда. Аспасия поставила перед Сократом фрукты, чтобы он угощался, пока она будет занята на кухне. Он съел несколько виноградных ягод, перекатывал косточки в губах и задремал.