Париж
Он был словно распаленный июль. Он горел так, как будто кроме него в этой Вселенной существовало лишь солнце, и то - солнце, казалось бы, было в пару тысяч раз холоднее этого безумного огня. Длинные тонкие пальцы бегали по грифу гитары, струны натягивались и сжимались. Нога на ногу, в растоптанных кедах, рваных джинсах, майке за двадцать баксов, с крашеными в красный волосами - величайший композитор современности. Он играл как Бог, он играл так, будто бы не на струнах гитары, а на струнах души как минимум. Песни, которые он писал, проходили через сердце напрямую, били по больным точкам, разрывали эмоциональные артерии и дробили нервные окончания. Голос с хрипотцой, но такой нежный, как будто бы не им он недавно читал самый жесткий рэп. Париж тонул то ли в снегу, то ли в сумерках, то ли в нотах, которые рассыпались из моих рук по промерзшему асфальту. Не сказать, что я была музыкантом, скорее очень ленивым любителем, который играл только то, что приспичит, и только тогда, когда мои уши улавливали какую-нибудь родную до судорог в пальцах мелодию. И в те моменты я от руки переписывала ноты в маленький нотный блокнотик, бубня под нос мелодию, напевать я боялась, потому что искренне полагала, что с пением у меня все очень и очень плачевно. Я... я играла его песни, потому что каждый раз мне казалось, что они написаны как будто бы прямо для меня. «Ну, вот же!» - хотелось крикнуть мне - «Это же моя жизнь!» И как бы мой разум ни пытался убедить мое разбушевавшееся сердце в том, что песни парень пишет для себя, душа ликовала и пела лишь от одного взгляда на ноты, выведенные моей рукой с такой любовью и таким терпением. Да он же горел! Он, черт возьми, сгорал без остатка, когда писал все эти песни. И в этом меня убеждали даже первые ноты проигрыша. Какая же глубина была скрыта в его работах, настолько глубокая, что будто бы доставала до самого центра земли, там плавилась в магме и била жаркими гейзерами прямо на поверхность Парижской серой реальности. Я никогда не хотела знать, что происходит за дверью его студии, я никогда не интересовалась его личной жизнью и даже не помнила в каком месяце он родился. Все, что я хотела чувствовать и чем дышала - его песни, его музыка. Если музыку можно назвать алкоголем, то его произведения были самым тонким шедевром даже для изысканных сомелье, и чем больше я пила, тем больше тонула в ароматном, вязком, сладком алкоголе, пропитанном такой горечью и таким отчаяньем, что иногда мне казалось будто бы это - моя личная боль. Его песни играли на контрасте сладкой страсти и отчаянного безумия - крышесносное сочетание, ровно такое же, как и его невинная улыбка на фоне сумасшедше одиноких глаз. Каждый вечер после работы, вдыхая морозные сумерки полной грудью, промораживая легкие чьим-то сигаретным дымом, я сидела в кафе около старого заброшенного парка. - Дай угадаю, воды? - высокий смуглый паренек-официант потряс передо мной стаканом теплой воды, которую я обычно заказывала, хотя нет, скорее брала бесплатно здесь большее количество дней в году. - А если не угадал? - я высунула язык, игриво вертя головой, - пятница, балбес! - Mama mia, - он закатил глаза, пританцовывая в такт душевной мелодии, которая играла в кафе, - капучино, гранд, теперь то уж точно, - он подмигнул мне, и я послала ему воздушный поцелуй в ответ. - Слушай и запоминай, это - новая песня самого Пак Чанёля! - паренек прикрутил громкость, заполняя мои барабанные перепонки густым басом, который плавно стекал в мое сердце, млея там, растекаясь и шипя, словно пенка от того самого капучино, - хотя с кем я говорю, ты кроме Моцарта и Шопена хоть кого-то знаешь? - большой нос паренька втянул запах свежезаваренного кофе, который он с энтузиазмом разбавлял молоком. - Ничего так мелодия, - равнодушно призналась я, расплачиваясь и забирая свой напиток, - хороших выходных, помидорчик! И я выскользнула быстрее, чем паренек успеет обидеться и залиться алой краской смущения. Настроение мое было на высоте. В голове уже рождались ноты, которые, скорее всего, мой композитор использовал при написании новой песни, а пальцы почти что болезненно ныли от желания прикоснуться к гитаре, что покоилась у меня за спиной. Ноги несли меня быстрее в старый заброшенный парк, полный мокрых красных октябрьских листьев и тающего снега, который непрестанно сыпал с неба прямо на мои пшеничного цвета волосы. Внутри горели фонари, причем горели они с переменным успехом, снег, обжигаясь об их яркий свет, стыдливо млел рядышком, а я только шире улыбалась, разбрасывая ногами приклеившиеся к асфальту листья, пугая стаю нахохлившихся воробьев. Осень в Париже была по-особенному магической, и все, о чем я мечтала - это играть мелодии, которые тонкие длинные пальцы писали по ночам в своей студии. Ему достаточно было сиять на стороне, гореть, потому что горел он словно птица Феникс, а я пила лучи его расплавленного вдохновения еще издалека, просто перебирая струны совсем не новой гитары, которую купила по дешевке в ближайшем музыкальном магазине. Полуразваленная лавочка, которую я по традиции считала своей, ждала меня унылым рыжим котом и снежными полосами, украшавшими деревянную конструкцию. Я сняла с себя гитару и, почти не дыша, стащила с нее чехол, в который наглющий кот улегся ночевать. Ноты в моих руках стремительно покрывались снегом, а пальцы мерзли от сумеречного холода. Надо мной горел единственный работающий на этой аллее фонарь, зато звезд на небе было хоть отбавляй и все они стали негласными свидетелями моего романа с его музыкой. Я усмехнулась, доставая распечатки с одной из любимых песен, губы вдохнули ледяной воздух осени, опаляя легкие морозным дымом ночи, а пальцы проскользили по струнам, издавая первый звук. Прежде, чем я знала, я уже играла эту томную, незамысловатую мелодию, напевая слова, которые душа знала наизусть, а рыжий кот мурлыкал от счастья, прижимаясь к моему черному пальто. На такого же цвета шляпу с широкими полями ложился первый осенний снег, а я как заколдованная продолжала перебирать струны, пока мелодия медленно не перелилась во что-то другое. И я продолжала, сходя с ума от этих звуков, любя каждую ноту, обожая каждый аккорд. С закрытыми глазами я любила музыку, а она, в ответ, любила меня, и продолжалось это до тех пор, пока мой охочий до фантазий мозг не выдал мне галлюцинацию в виде красивого хриплого голоса, отчетливо напевающего песню то нежно, то с горечью, а то и вовсе со страстью. Он пел так душевно, что я даже задержала дыхание, и сделала следующий вдох только тогда, когда пение прекратилось и мои закоченевшие пальцы замерли на припорошенной снегом гитаре. - Мои песни еще никто так не играл,