Но это будет потом.
А сейчас идет 1883 год. Второе замужество Марии Гавриловна оказалось тоже неудачным. Ее муж настойчиво требовал, чтобы она ушла из театра. Ему не нравилось, что Мария Гавриловна уезжала на гастроли. Он ревновал ее к успеху, к аплодисментам, к цветам, которыми забрасывали актрису почитатели ее таланта.
А 22 августа 1883 года после тяжелой болезни в Париже скончал-
286
ся И. С. Тургенев. Там состоялась погребальная церемония, а затем гроб с телом покойного был отправлен в Россию.
В ожидании доставки тела усопшего друга Мария Гавриловна молится в храмах, заказывает панихиды. 30 августа она отслужила раннюю (чтобы никого не встретить) обедню в Невской Лавре. 1 1 сентября она пишет А. Ф. Кони: «Вчера я была в Казанском соборе и, понятно, не могла не заплакать. Хотя я стояла за толпой, в темном углу, закутанная вуалыо, и никто меня видеть не мог, тем не менее кому-то понадобилось сообщить в газетах о моем волнении. Кажется, это переходит за пределы моей сценической деятельности. Неужели актер всегда и везде принадлежит публике? <…> Решила не быть на похоронах. Не потому, чтобы я жалела своих слез, а чтобы не дать повода заподозрить меня в притворстве и тем оскорбить память дорогого покойного. Я придумала средство проститься с ним и для этого сделаю все, даже невозможное».
Когда читаешь это горестное письмо, так и хочется прокричать сквозь столетие: «Журналюги, сойдите со следа славной женщины!», чтобы и наши нынешние газетчики помнили об этике журналистики и поняли, что нельзя бесцеремонно вторгаться в личную жизнь известных людей.
Мария Гавриловна была все-таки на похоронах Ивана Сергеевича, но ушла, как только над могилой начались речи. Вечером ей предстояло в Александрийском театре исполнить роль Верочки в спектакле «Месяц в деревне», с которого четыре года назад и началась дружба автора пьесы с «чаровницей русской сцены».
Посмотрите еще раз на прекрасный портрет Марии Гавриловны в этой роли. Такой впервые ее увидел Тургенев и на протяжении пяти актов, потрясенный, с волнением следил, как второстепенное действующее лицо, девушка с гладко причесанными волосами, в длинном детском переднике преображается, озаренная первой любовью, и выходит в спектакле на главенствующее место. Именно в этот вечер в сердце старого писателя родилось робкое чувство настоящей и большой любви. Тургенев понимал, что ему много лет, что он тяжело болен, но писал и оправдывался: «Милая Мария Гавриловна, я Вас очень люблю, гораздо больше, чем следовало, но я в этом не виноват». А в другом письме ему хотелось верить, «что, столкнись их жизни раньше»… и, боясь быть самоуверенным, он не заканчивает предложения.
Мария Гавриловна никогда не забывала об этой любви, о том письме, которое она в замешательстве хотела сжечь. 15 июня 1885 года она
287
писала А. Ф. Кони из Сивы: «…что Вы скажете о письме? Совесть упрекает меня — и хотя я совершенно согласна с Вами, что такие письма не жгут (почему я и решилась отдать его Вам), но все-таки… Жду от Вас с большим нетерпением хотя словечка по этому поводу…».
И Анатолий Федорович Кони, самый близкий и верный друг Савиной, ответил ей следующее: «Начну с вопроса о письме Тургенева. Это одно из ненапечатанных стихотворений в прозе — и если бы Вы не были Савина, то одного этого письма было бы довольно, чтобы впоследствии с гордым сознанием того, чем Вы, хотя бы в частной жизни были, протянуть такое письмо Вашим внукам и сказать им: «Вот!».
Слава Богу, Вы в этом не нуждаетесь, и свет изящества и ума, в связи с талантом, проливаемый планетою, называемой Марией Гавриловной, вовсе не нуждается в заимствовании от лучей солнца, именуемого Тургеневым. Но тем дороже это письмо! Сколько в нем «дерзостной чистоты» помыслов, какой язык и какая реальная поэзия. Он весь тут — этот гигант, этот Монблан русской литературы с ребячески чистым и воспламеняющемся ко всему прекрасному сердцем… Но Вы, Мария Гавриловна, Вы выходите из этого письма, как античная статуя из рук ваятеля. Вы ослепляете, через передачу Тургенева, всякого читателя, Вы оставляете в нем гармоническое и цельное, привлекательное и… холодное, недоступное, как недоступна Милосская богиня, смело открывающая смертному чары своих божественных форм… И я рад этой недоступности. Все иное было бы банально, было бы недостойно и Вас, и Тургенева. Вы были с ним, как Эллис его призраков — и в его памяти остались такою же, как она, — бестелесною и увлекательною.