— На неделю, что ли, собираешься? — сказал Афанасий. — Работы на покосе всего на час.
— Идешь из дому на день, бери харчей на неделю, — ответил Яков Степанович.
К вилам и граблям старик прикрутил веревкой два длинных удилища.
— А это для чего? В лесу ни озера, ни речки.
— На всякий случай, — ответил старик.
И Яков Степанович отправился страдовать. Траву, мокрую от росы, грести было еще нельзя. Яков Степанович вынул из пестеря холщовый мешочек и стал искать под мохом червей.
Когда поднялось солнце и траву обдуло ветерком, старик принялся за работу. Не торопясь, он сгреб сено в валик и сел отдохнуть. В это время из леса вышел кривой Спиридон.
— Помогай бог трудиться!
— Не тружусь, а пока покуриваю, — ответил Яков Степанович. — Садись за компанию.
— Шибко некогда, — ответил Спиридон. — Ребята сказывали, что в Монастырском яру лещи клюют. Я и подался в березнячок удилища вырубить. Лещу, говорят, ход. Весь берег рыбаками усеян. Даже с Висима рыбаки понаехали. Не надо зевать, Яша.
— Врешь, Спиря, — недоверчиво ответил Яков Степанович. — Теперь щуке жор, а лещу рановато.
— Ничего не рано. Говорят тебе, так ты слушай… Будь здоров, а мне некогда. — И Спиридон скрылся за деревьями.
Яков Степанович бросил недокуренную папироску. Встал, взял вилы, поднял пласт сена, потом опустил его на прежнее место, отбросил вилы в сторону. Надел на плечи пестерь, схватил удилища — и зашагал прочь от своего покоса. Если рыба клюет — хоть трава не расти.
До Монастырского яра верст десять. Пока рыболов шел до заветного места, появились облака, заморосил мелкий дождик.
Вот и знакомый яр, но нигде ни единого удильщика, и Спиридона не видно.
— Одному больше рыбы достанется, — проговорил Яков Степанович, сел на бережок и закинул удочки.
Сидел, сидел, задремал, а клева нет. На воде от дождя пузыри плавают — признак затяжного ненастья.
«Обманул Спирька, — догадался Яков Степанович. — Попадешь ты мне, сукин сын».
Посидев еще немножко для порядка, старик собрал удочки, выбросил червей в воду и отправился домой.
В деревню пришел вечером, мокрый до нитки. В избе никого не было, ворота на замке. Пришлось забираться в дровяник.
По крыше шумел дождик. Яков Степанович присел на дрова, прислонился к старому лиственичному столбу, задумался. Вот эти четыре столба все, что осталось от его избушки, в которой он целый век прожил. Когда перешел на жительство к зятю, старую избушку сломали. Афанасий смог выбрать для своего хозяйства только столбы от ворот, а остальное даже на дрова не годилось — сплошная гниль и труха.
Яков Степанович шершавой рукой ласково погладил столб. Глаза старика заслезились. Ему почудился запах родного дома. Казалось, вот-вот войдет в дровяник Аграфена Ивановна и спросит: «Где же у тебя рыбка? Опять, старик, пустой пришел».
— Кто-то тронул его за плечо. Яков Степанович поднял голову. Над ним стоял зять Афанасий.
— Сметал сено, отец? — спросил Афанасий.
— Не клюет. Обманул Спиря.
— Я не о том спрашиваю. Успел до дождика сено сметать?
— Не… не успел.
— Что же ты делал? Где был? — неотступно спрашивал зять.
— Рыбачил в Монастырском яру. Не клюет. Да! Погода видишь какая… дожди.
Лев Давыдычев
СТАРИК И ЕГО САМАЯ БОЛЬШАЯ ЛЮБОВЬ
е пейте с утра спиртных и иных возбуждающих сердечную и прочие деятельности напитков, — совсем невесело проговорил старик, — наливая в рюмку глоток коньяку, а в чашку холодного кофе. — Все в жизни надо по возможности делать наоборот, — грустно сострил он, по рассеянности выпив кофе и запив его коньяком. — Не мешайте, мадемуазель, — хмуро сказал он громкой черной мухе, а бесшумной белой бабочке он сказал: — Я вас приветствую, мадам.
И хотя на самом деле муху следовало бы назвать мадам, а бабочку — мадемуазель, старик, ссылаясь на свой возраст, считал необязательным вдаваться в такие несущественные подробности. Да и просто ему было обидно, что муха хозяйничала на столе, а бабочка брезгливо пролетела мимо.
— Нельзя курить на голодный желудок, — мрачно сказал он, — это очень вредно. — И раскурил трубку, лениво успокаивая себя тем, что если дымил всю ночь, то вроде бы даже обязан встретить восход солнца глубочайшей затяжкой.
…Эх, он ведь был стар, как дом, где он жил. А дом за свою долгую жизнь высох, как старик, и каждая дощечка в нем, каждая половица, каждое соприкосновение бревен, каждый шарнир превратились в немудреные музыкальные инструменты. И когда ночью, в тишине, налетал ветер, дом наполнялся звуками, которые воображение старика легко соединяло в любые мелодии — от нежных до тревожных. Днем же никаких мелодий не получалось, дом поскрипывал, повизгивал, покряхтывал самым обыкновенным образом.