— Смотри-ка! — вздыхала Хуана почти с благоговейным ужасом от мысли, что могут быть целые страны этих несуразных, потешных людей.
А Конча, эта юная, тошнотворная дикарка, пялилась сквозь решетку своего оконца на странный зверинец: нинью и белых гостей ниньи. Она-то, Конча, лепящая тортильи, была настоящей.
Кэт шла к кухне. Конча перекидывала с ладони на ладонь кусок masa, маисового теста, которое купила на plaza по семь сентаво килограмм.
— Нинья! — звала она дикарским пронзительным голосом. — Ты ешь тортильи?
— Иногда, — отвечала Кэт.
— А? — кричала юная дикарка.
— Иногда.
— На! Съешь одну! — и Конча протягивала Кэт коричневую лапу с розоватой ладонью, на которой лежала закопченная тортилья.
— Не сейчас, — говорила Кэт.
Ей не нравилось тяжелое непропеченное тесто, отдававшее известью.
— Не хочешь? Не станешь есть? — говорила Конча с бесстыдным, пронзительным смехом. И шваркала отвергнутую тортилью на стопку других.
Она была из тех, кто не ел хлеба, кто говорил, что он им не нравится, что это не еда.
Кэт сидела на своей террасе и покачивалась в качалке. Солнце заливало зеленый квадрат сада, пальма простирала огромные, похожие на опахала, просвечивающие листья, на темном гибискусе свисали гроздья красных, как розы, цветов, при взгляде на темно-зеленые апельсины казалось, что видно, как они растут, набираются сладости.
Подошло время ланча, в час безумной жары: жирный горячий суп, жирный рис, костистая жареная рыба, вареные овощи с кусочками вареного мяса, большая корзинка с манго, папайей и прочими тропическими фруктами, которые в жару не лезут в горло.
И босоногая малышка Мария в мятом, драном, линялом красном платьице, ждущая у стола. Такая преданная. Она стояла возле Хуаны, захлебывавшейся темным пузырящимся потоком слов, и украдкой дотрагивалась до белой руки Кэт; потом так же украдкой дотрагивалась еще раз. Видя, что Кэт не сердится, она тайком клала тонкую, смуглую ручку ей на плечо, невообразимо нежно, невесомо, и в ее распахнутых чудесных черных глазах светилось темное блаженство, удивительное, и на ее детском личике, с оспинками, слегка туповатом, появлялось таинственное, игриво-лукавое блаженное выражение. Кэт быстрым движением сбрасывала с плеча тонкую, смуглую, в оспинках ручонку, и ребенок отступал назад, выражение блаженства сменялось озадаченным, но ее черные глаза по-прежнему сияли в каком-то всепоглощающем рептильном экстазе.
Пока Конча не подходила к ней и тычком локтя приводила в себя, сопровождая удар грубыми, варварскими выражениями, которых Кэт не могла понять. Блестящие черные глаза ребенка начинали часто моргать, и Мария разражалась слезами, а Конча — громким, грубым, издевательским смехом, как некая сильная птица. Хуана обрывала темный, клейкий поток слов, чтобы взглянуть на дочерей и бросить им какое-нибудь замечание, не действующее на них.
Жертва, постоянная жертва, и постоянная мучительница.
Ужасная, ужасная жаркая пустота мексиканских утр, гнетущая черная ennui[101], висящая в воздухе! Кэт чувствовала, как бессилие охватывает душу. Она уходила на озеро, подальше от этого дома, от этой семейки.
С началом дождей деревья в запущенных садах на берегу озера запылали алым и покрылись бледно-лиловыми цветами. Мгновенно ожили красные, алые и лавандовые тропические цветы. Брызги изумительных красок. Но только и всего: брызги! Рассыпались брызгами, как фейерверки.
Кэт вспоминала терновник, в Ирландии в начале года покрывавшийся белой пеной цветенья, и, вдоль изгородей и тропинок, боярышник с коралловыми крупинками ягод влажным тихим утром, и наперстянку среди голых скал, и камыш, и кустики вереска, и заросли колокольчиков. И ей нестерпимо, нестерпимо хотелось бежать от этого тропического бессмысленного великолепия.
В Мексике ветер был дик и безжалостен, от дождя приходилось спасаться — сплошная стена воды, солнце — злое, беспощадное. Оцепеневшая, сухая, ирреальная земля, в которую бьют жесткие, словно металлические, солнечные лучи. Или тьма и молнии и разрушительная мощь дождя.
Никакого согласия в природе, никакой середины. Ни красоты слияния солнца и тумана, ни мягкости в воздухе, никогда. Или слишком жарко, или слишком холодно. Жесткие прямые или зигзагообразные линии, пронзающие грудь. Ни пленительного, нежного аромата земли. Запах Мексики, каким бы слабым он ни был, отдавал насилием и противоборством на химическом уровне.
И Кэт чувствовала, что ее переполняет ярость неприятия. Она сидела под ивой на берегу озера и читала роман Пио Барохи{28}, полный яростного: Нет! Нет! Нет! — Ish bin der Geist der stets verneint{29}![102] Но ее ярость и неприятие были намного сильней, чем у Пио Барохи. Испания не могла вызывать такого неприятия, как Мексика.