Они ели в темной тесной пещере fonda[135], хозяйкой которой была чудаковатая пожилая женщина, в чьих жилах текла испанская кровь. Сиприано резким и властным тоном приказывал, что им подать, и старуха чуть ли не в ужасе металась от кухни к столику. Однако получала от этого истинное удовольствие.
Кэт была смущена новой тайной собственной иллюзорности. Даже самой себе она казалась иллюзорной. Сиприано почти совершенно не разговаривал с ней, что было очень хорошо. Ей не хотелось, чтобы с ней вообще разговаривали, и голоса, обращавшиеся непосредственно к ней, — без того странного мягкого бархата, который эти люди умели добавлять в свой голос, разговаривая с ней как бы с третьим лицом, — эти голоса обрушивались на нее звуком трубы в ухо. Ах, это отвратительное рявканье прямой, грубой речи! Оно доставляло ей подлинное мучение.
Сейчас она хотела этой бархатной иллюзорности, хотела, чтобы к ней обращались как к третьему лицу.
После ланча они отправились взглянуть на серапе, которые ткали для Рамона. В сопровождении двух солдат, державшихся чуть позади, они прошли по разбитой, выжженной солнцем широкой улице с маленькими приземистыми черными домиками по сторонам и постучались в большие двери.
Кэт ступила в благодатную тень под навесом. В глубокой тени внутреннего дворика, или патио, где солнце сверкало лишь на верхушках банановых пальм в дальнем конце, было развернуто целое ткацкое производство. Одноглазый толстяк послал мальчишку принести стулья. Но Кэт не стала садиться, а в восхищении бродила по двору.
В загуане лежала огромная груда шелковистой белой шерсти, очень тонкой, а в темном коридоре патио люди были заняты работой. Двое мальчишек с плоскими квадратными досками, усеянными короткими проволочными щетинками, расчесывали шерсть, становившуюся при этом похожей на облако тумана, которое они снимали с досок и относили двум девочкам в конце навеса.
Девочки работали за прялками, одной рукой крутя колесо, а другой суча длинную чудесную нить белой шерстяной пряжи, пляшущей на самом кончике быстро вращающегося веретена… У одной из девочек, красивой, с чистым овалом лица, смущенно улыбавшейся Кэт, это получалось особенно ловко.
В другом конце коридора под черным навесом стояли два ткацких станка, за которыми работали двое мужчин. Они трудились молча и сосредоточенно в тени черных саманных стен. Один ткал ярко-алое серапе, очень тонкое, из нитей, выкрашенных кошенилью. Это была сложная работа. От чисто алой середины расходились черные и белые зигзаги к черным краям серапе. Удивительно было видеть, как человек управляется с маленькими коклюшками ярко-красной и черной пряжи, создавая алый фон, вплетая в него черный и белый зигзаги, двигая проворными смуглыми пальцами, молниеносно пристукивая навоем. Серапе ткалось на черной основе, длинные нити которой были натянуты, как струны арфы. И несказанно красив был вплетаемый безупречный алый.
— Кому оно предназначено? — поинтересовалась Кэт у Сиприано. — Вам?
— Да, — ответил он. — Мне.
Второй ткач ткал простое белое серапе с голубыми и черными, из неокрашенной черной шерсти, краями, прогоняя уток между белыми нитями-струнами основы и крепко постукивая прижимной планкой.
В тени под навесом чистые краски блестящей шерсти выглядели сверхъестественными — пурпурно-красная, шелковистая абсолютно белая, восхитительная голубая и черная мерцали в тени черноватых стен.
Одноглазый толстяк принес серапе, и двое мальчишек стали разворачивать их одно за другим. Среди них было недавно сотканное: белое, по краям нераспустившиеся голубые цветы с черными стеблями и зелеными листьями, а вокруг boca, отверстия посередине для головы, в голубом круге узор из мелких цветов, переливающихся всеми цветами радуги.
— Как оно мне нравится! — воскликнула Кэт. — Для кого оно?
— Оно из тех, что предназначены для Рамона; это цвета Кецалькоатля: голубой, белый и натуральный черный. Но конкретно это предназначено для дня распускающихся цветов, когда он представит явившуюся богиню, — сказал Сиприано.
Кэт замолчала в страхе.
Два других серапе были алого цвета с черным алмазом спереди и узором из черных алмазов по краям.