— Это ваши?
— Ну, они для посланников Уицилопочтли. Это мои цвета: алый и черный. Но у меня есть и белое, как и у Рамона — бахрома моего алого цвета.
— Вас это не пугает? — спросила она, побледнев.
— Что не пугает?
— Все это. Быть живым Уицилопочтли, — сказала она.
— Я и есть живой Уицилопочтли, — ответил он. — Если Рамон не боится быть живым Кецалькоатлем, то я не боюсь быть живым Уицилопочтли. Я — это он. Разве нет?
Кэт посмотрела на него — на его смуглое лицо, эспаньолку, дуги бровей, чуть раскосые глаза. В его прямом, свирепом взгляде сейчас застыла тишина, похожая на нежность — к ней. Но в глубине глаз — нечеловеческая уверенность в себе, смотрящая мимо и дальше нее, во тьму.
Она отвернула лицо, бормоча:
— Я знаю это.
— И в день цветов, — сказал он, — вы тоже появитесь — в зеленом платье, которое они соткут для вас, отделанном голубыми цветами, а на голове полумесяц из цветов.
Она спрятала лицо, испуганная.
— Пойдемте посмотрим на шерсть, — сказал он, ведя ее через патио туда, где в тени висела на веревке пряжа, капавшая алой, голубой, желтой, зеленой и коричневой краской.
— Вот! — сказал он. — У вас будет зеленое платье без рукавов и белый чехол под платье с голубыми цветами.
Зеленый был интенсивного цвета незрелых яблок.
Две женщины под навесом склонились над большими глиняными чанами, стоявшими над огнем, медленно горевшим в яме под ними. Они следили за кипящей водой. Одна взяла горсть сухих желто-коричневых цветков и бросила в чаны, словно ведьма, варящее свое зелье. Посмотрела, как цветки всплывают и пляшут в булькающей воде. Потом всыпала немного белого порошка.
— И в день цветов вы тоже появитесь. Ах! Если Рамон — центр нового мира, мир новых цветов расцветет вокруг него — и отбросит старый мир. Я буду звать вас Первый Цветок.
Они покинули двор. Солдаты привели Сиприано его черного арабского жеребца, ей — осла, на котором она могла сидеть боком, как крестьянка. И они отправились сквозь жаркое, пустынное безмолвие саманного городка, по глубокой темно-серой пыли под ярко-зелеными деревьями, на которых распускались цветы, обратно на молчаливый берег, где на ветру развевались тонкие рыбацкие сети, а на полях рядом качался зеленый маис и трепетала, как перья, листва кудрявых ив.
Озеро простиралось в никуда, бледное и нереальное; их лодка качалась близко от берега, черные каноэ стояли неподвижно чуть дальше. Две миниатюрные, как птицы, женщины стирали, стоя на коленях у кромки воды.
Кэт спрыгнула с осла на мелкие камешки берега.
— Почему было не подъехать к самой лодке? — сказал Сиприано.
Она посмотрела на лодку и подумала, что осел стал бы спотыкаться на каменистом дне, обрызгал бы ее.
— Нет, — ответила она. — Я опять перейду вброд.
Он направил своего черного арабского жеребца к воде. Конь фыркнул и ступил точеными ногами в теплую воду. Сделав несколько шагов, остановился и начал быстро бить копытом по воде, так что брызги омочили его задние ноги и брюхо.
Но брызги полетели и в Сиприано. Он натянул поводья и тронул животное шпорами. Конь прыгнул вперед и пошел дальше, полуспотыкаясь, полутанцуя в воде, изящным аллюром, вздымая брызги. Сиприано успокоил его, и конь осторожно пошел по мелководью огромного озера, наклоняя черную голову, словно любуясь камнями на дне, маша черным хвостом и осторожно переступая смоляной черноты лоснящимися задними ногами.
Потом снова остановился и вдруг вновь принялся быстро бить копытом, подняв фонтан брызг, так что его черное брюхо мокро заблестело, как черный змей, а ноги стали сверкающие мокрые колонны. И опять Сиприано натянул поводья, задрав его голову, и тронул шпорами бока, отчего изящное животное затанцевало во вспененной воде.
— Ах, какой он красивый! Он такой красивый, когда бьет копытом по воде! — закричала Кэт с берега. — Почему он это делает?
Сиприано повернулся в седле и посмотрел на нее, неожиданно весело засмеявшись, как смеются индейцы.
— Наверно, нравится брызгать на себя — кто знает?
Солдат торопливо подбежал по воде к коню и взял его под уздцы. Сиприано, стараясь не попасть под брызги, спрыгнул с коня точно в лодку — настоящий дикий всадник. Босой солдат вскочил в седло и стал разворачивать коня к берегу. Но черный конь, мужественный и своенравный, не слушался и в наивном восторге упрямо продолжал окатывать себя брызгами.
— Смотрите! Смотрите! — крикнула Кэт. — Какая прелесть!
Солдат поднял ноги и сидел в седле, как обезьяна, крича на коня, потому что тот мочил свою прекрасную сбрую.