Появился Сиприано, пропахший солнцем и потом, лицо тускло мерцает, в глазах огонь. Он посмотрел на кровать, на женщину, лежавшую без сознания, на пузырьки с лекарствами.
— Что они сказали? — спросил он.
— Врачи говорят, она может поправиться.
— Она умрет, — отрезал он.
Потом он отошел с ней к окну.
— Вот! — сказал он. — Вот, что они поют.
Это была листовка со словами «Приветственной песни Кецалькоатлю».
Мы не сгинули. Мы не оставлены.
Кецалькоатль явился!
Нечего больше просить нам.
Кецалькоатль явился!
Он бросил в лодку Рыбу.
Петух встрепенулся и запел над водой.
Бедняк сел в лодку.
Кецалькоатль явился!
Кецалькоатлю нравится тень деревьев.
Дайте ему тень деревьев! Позовите деревья!
Мы — как деревья высокие и шелестящие.
Кецалькоатль — среди деревьев.
Не говорите, что лицо мое светится.
Кецалькоатль явился!
Надо мною его неслышный орел
Машет огненными крылами.
Танцуйте, надев мои сандалии змеиной кожи,
Меня в пятку поцеловала змея.
Как вулкан, кипят мои бедра огнем,
Звучен мой голос.
Голубой день тонет в моих волосах.
Звезда загорается меж двумя
Чудесами, светит везде,
Говоря без слов: «Смотрите!»
Ах, Кецалькоатль!
Дай сон, черный, как красота, сокровенному
живота моего.
Умасти меня маслом звезды.
Назови человеком.
Даже читая, она слышала, как люди за окном выпевают эти слова, как тростниковые дудочки вновь и вновь принимаются распутывать нить мелодии. У этого молчаливого мексиканского народа обнаружился наконец голос. Они словно сбросили камень с души, и она впервые услышала их пение, низкое, дикое, ликующее, грозное.
Бедняк сел в лодку
Кецалькоатль явился!
Она слышала странный вызов и ликование в голосах мужчин. Женский голос, ясный, почти как свет самой звезды, взлетел, выводя:
Голубой день тонет в моих волосах.
Звезда загорается меж двумя
Чудесами…
Странно! Люди, наконец, раскрыли сердце. Сбросили гнетущую тяжесть, началась новая жизнь. Кэт было страшно. Сгустились сумерки. Она потерянно положила руку на колено Сиприано. Он подался к ней и, тихо дыша, коснулся смуглой ладонью ее щеки.
— Сегодня, — мягко сказал он, — был хороший день.
Она нашла его руку. Все было так трагично. Но вместе и так глубоко, так глубоко и выше ее понимания, — это огромное, нежное, живое сердце! Такое непостижимое!
Дай сон, черный, как красота, сокровенному
живота моего.
Умасти меня маслом звезды.
Она почти чувствовала, как ее душа молит об этом святом даре.
Наступила ночь, они сидели рядом в темноте, и он легко держал ее ладони в своих. На улице продолжали петь. Кое-кто танцевал вокруг барабана. На церковной колокольне на том месте, где недавно были колокола, мерцали огни, виднелись фигуры людей в белых рубахах и штанах, звучал барабан, потом опять пение. В церковном дворе горел костер и люди Уицилопочтли стояли, глядя на двоих своих товарищей, на которых были только штаны и алые перья в волосах, танцевавших танец копья, издавая воинственный клич.
Вошел Рамон, тоже в белом. Сняв шляпу, он стоял и смотрел на Карлоту. Та больше не стонала, глаза ее закатились, жутко сверкая белками. Рамон прикрыл на мгновение глаза и отвернулся, ничего не сказав. Потом подошел к окну, где в каменном, но выразительном молчании, замещающем все слова, бессильные в подобном положении, сидел Сиприано, по-прежнему легко держа ладони Кэт. Он не отпустил их и продолжал сидеть, когда Рамон встал рядом.
Рамон смотрел в окно на костры на колокольнях, костер во дворе церкви, далекие костры на берегу озера; на фигуры мужчин в белом, фигуры женщин в темных шалях, широких белых юбках, на двоих полуголых танцоров и окружавшую их толпу, на редкие алые серапе Уицилопочтли, белые с голубым — Кецалькоатля, моторную лодку, медленно отплывающую от берега, резвящихся мальчишек, мужчин, собиравшихся вокруг барабана, чтобы петь.