Будьте верны своей душе; больше мужчине ничего не остается.
— Je m’en fiche de ton âme, mon рére![138] — воскликнул Сиприан, неожиданно перейдя на французский. Это был язык, на котором он часто говорил с матерью.
— Ты можешь, — сказал Рамон. — Но я не могу.
— Папа! — вмешался старший. — А твоя душа не такая, как у мамы?
— Кто знает? — ответил Рамон. — Я смотрю на это иначе.
— Потому что мама всегда молилась за тебя.
— И я, по-своему, молюсь за нее, дитя. Если ее душа вернется ко мне, я открою для нее свое сердце.
— Мамина душа, — сказал Сиприан, — полетит прямо в Рай.
— Кто знает, малыш! Возможно, Рай для душ умерших находится в сердцах живых.
— Я не понимаю, что ты говоришь.
— Возможно, — пояснил Рамон, — что даже сейчас единственный Рай для души твоей матери — в моем сердце.
Мальчики смотрели на него, широко раскрыв глаза.
— Никогда не поверю, — сказал Сиприан.
— А может, в твоем сердце, — сказал Рамон. — Есть ли в твоем, сердце место душе мамы?
Маленький Сиприан недоуменно смотрел на него ореховыми материнскими глазами.
— Душа мамы летит прямо в Рай, потому что она святая, — заявил он вялым голосом.
— Какой Рай, сынок?
— Есть один Рай. Там, где Бог.
— И где он находится?
Последовало молчание.
— На небе, — упрямо сказал Сиприан.
— Оно очень далеко и пустынно. Но я, сын, верю в то, что самое средоточие неба — в сердцах живых. И Бог — там; и Рай; в сердцах живых мужчин и женщин. И там души мертвых обретают покой, там, в самой середине, где кровь совершает круговорот; именно там мертвым спится спокойней всего.
Повисла немая тишина.
— И ты будешь по-прежнему утверждать, что ты Живой Кецалькоатль? — спросил Сиприан.
— Обязательно! И когда вы станете немного постарше, то, возможно, придете ко мне и скажете то же самое.
— Никогда! Ты убил нашу маму, и мы будем ненавидеть тебя. А когда станем мужчинами, обязаны будем убить тебя.
— Ну что за высокопарность! К чему тебе слушать только то, что говорят слуги, священники и прочие люди подобного сорта? Разве они не ниже тебя, ведь ты мой сын и сын своей матери? Почему ты повторяешь то, что болтают слуги и всякие холуи? Или неспособен говорить как говорят храбрые мужчины? Ни ты не убьешь меня, ни твой брат. Ибо я не позволю вам, даже если бы вы захотели. А вы не захотите. Больше не повторяй эту лакейскую болтовню, Сиприан, я ее не буду слушать. Или ты уже маленький лакей или священник? Так говорит чернь. Ты слишком вульгарен. Лучше давай говорить по-английски или на твоем французском. Кастильский слишком благороден, чтобы столь недостойно препираться на нем.
Рамон встал и подошел к окну, чтобы посмотреть на озеро. Барабан на колокольне бил полдень, когда каждому следовало посмотреть на солнце и постоять, повторяя про себя короткую молитву.
Солнце поднялось на гору, день — это спуск впереди.
Между утром и днем я стою здесь, и душа моя устремляется
к небу.
Душа моя налита солнечным светом и силой.
Как медовые соты, наполнило солнце ее.
Это миг полноты
И вершина утра.
Рамон повернулся к сыновьям и повторил им Полуденный стих. Они смущенно выслушали, ничего не сказав.
— Ну! — спросил он. — Почему вы смущаетесь? Если бы я заговорил о новых ботинках для вас или о десяти песо, вы бы не смутились. Но если я говорю о солнце и вашей душе, которую оно наполняет, как медом, вы супитесь. Лучше вам вернуться в свою американскую школу и учиться на бизнесменов. Лучше говорить всем: О, нет! У нас нет отца! Наша мать умерла, а отца у нас никогда не было. Мы родились от непорочного зачатия, так что из нас получатся прекрасные бизнесмены.
— Я буду священником, — сказал Сиприан.
— А я врачом, — сказал Педро.
— Замечательно! Замечательно! От пожелания до осуществления, как говорится, неблизкий путь, — поживем — увидим. Приходите ко мне, когда сердце вам велит. Вы — мои мальчики, что бы вы ни говорили, и я хочу погладить вас по голове и посмеяться над вами. Идите! Идите ко мне!
Он посмотрел на них, и они не осмелились ослушаться, он был такой сильный по сравнению с ними.