— Я зайду за вами, — писал ей Сиприано, — когда задняя нога оленя скрывается в лесу.
Она уже знала, что это значит — в последний из часов оленя; где-то после пяти.
Казалось, от Рамона до Сиприано, от Хамильтепека и окрестностей озера расстилался, разворачивался новый мир — мягко и неощутимо, как сумерки, которые ложатся, заглушая дневной хаос. Это была тихая, сумеречная новизна, медленно распространяющаяся вокруг, проникая даже в города. Уже и в городах можно было увидеть голубые серапе Кецалькоатля и, когда колокола отбивали часы, над их звоном и шумом машин слышались удары барабанов, что создавало странную какофонию звуков. Даже в столице вновь загремел большой барабан и мужчины, в том числе и одетые по-городскому, останавливались и, подняв вверх лицо и руку, слушали полуденный стих, который знали наизусть, и старались не обращать внимания на металлический звон колоколов.
Металл — противостояние.
Барабаны — стучащее сердце.
Но это был мир металла, мир противостояния. Сиприано, представлявший со своими солдатами необыкновенную силу, несмотря на ненависть, которую вызывал у других людей, облеченных властью, был за то, чтобы на металл ответить металлом. За то, чтобы Монтес объявил, что религия Кецалькоатля есть официально признанная религия Мексики. И армия поддержит его.
Но Рамон сказал:
— Нет! Нет! Предоставим ей распространяться самостоятельно. И подождем немного, пока можно будет объявить тебя живым Уицилопочтли и твои люди получат красно-черные серапе с изображением свернувшейся змеи. Тогда, возможно, нам удастся устроить открытое бракосочетание тебя и Катерины, и она станет матерью среди богов.
Все это время Рамон, как мог, старался избежать возникновения противостояния и ненависти. Он написал открытое письмо с обращением к духовенству, в котором говорилось:
«Разве могу я быть врагом католической церкви? Я — католик из католиков. Я не против вселенской церкви и чтобы ее столицей был Рим, если Рим того желает.
Но у разных народов разные языки и разный цвет кожи, и Спасители у них должны быть разные. Высшая тайна одна. Но ее выражений множество.
Бог должен явиться Мексике в серапе и huaraches, иначе Он не Бог для мексиканцев, они не могут признать Его. Нагие, люди просто люди для других. Но поведение, вид, слово отличают одного нагого человека от другого, и в этом тайна жизни. Мы живы постольку, поскольку выражаем себя.
Люди тленны, обособлены и странным образом объединены в своей обособленности. Такими создал нас незримый Бог, одних — с темными лицами, других — с белыми, и соединил по подобию; так канюк — птица, и попугай жарких стран — птица, и маленькая иволга — птица. Но ангел канюков должен быть канюком, и ангел попугаев — попугаем. И одному сладок дух падали, а другому — аромат фруктов.
Священники, которые присоединятся ко мне, не отрекутся ни от веры, ни от Бога. Изменится лишь их речь и облачение, так пеон по одному кричит быку, по-другому — мулам. Те и другие слушаются лишь крика, обращенного к ним…»
Взывая к социалистам и агитаторам, Рамон писал:
«Чего вы добиваетесь? Чтобы все были как вы? А когда каждый пеон в Мексике станет ходить в американском костюме и блестящих черных ботинках, о жизни станет узнавать из газеты, а мужской природой его станет наделять правительство, будете ли вы довольны? Или собственная ваша мужская природа от правительства, что вы ждете, чтобы оно наделило ею остальных?
Пора забыть об этом. Пора отбросить зависть и жалость. Ни один человек еще не становился лучше оттого, что его пожалели, а зависть всегда портила его.
Мы ничего не можем поделать с жизнью, только прожить ее.
Будем же искать жизнь там, где она возможна. И жизнь сама решит проблемы. Но всякий раз, когда мы отвергаем живую жизнь, чтобы решить проблему, мы создаем десяток проблем там, где раньше была одна. Решая проблемы народа, мы заводим народ в ядовитый лес проблем.
Жизнь создает, и определяет, и изменяет проблему. Проблема будет всегда, и всегда она будет иной. Потому ничто не может разрешить никакие проблемы, даже жизнь и условия жизни, ибо жизнь устраняет и упрощает их, оставляет им решаться самим по себе.