Выйдя, она увидела Сиприано, обнаженного, в раскраске, перед статуей Уицилопочтли на ковре из леопардовых шкур.
— Я — живой Уицилопочтли, — пробормотал он ей, словно в экстазе. — Ты — Малинци. Новобрачная Уицилопочтли.
Судорога ликования пробежала по его лицу. Левой рукой он взял ее за руку, и они встали, обратившись лицом к голубоватому огоньку.
— Прикрой глаза! — велел он.
Они прикрыли глаза ладонью.
— Приветствуй Кецалькоатля! — И он вскинул руку. Она вытянула левую руку в женском приветствии.
Потом они повернулись к статуе Уицилопочтли.
— Приветствуй Уицилопочтли! — сказал он, ударяя кулаком правой руки в ладонь левой. Но это было мужское приветствие. Он показал ей, как должно приветствовать женщине: сжать руки перед грудью и резким жестом протянуть к идолу.
Затем он поставил маленькую глиняную лампу меж ног Уицилопочтли. С правого колена идола взял маленький черный сосуд с маслом, а ей велел взять маленький белый сосуд с маслом с левого колена божества.
— Теперь, — сказал он, — мы вместе наполним лампу.
И они вместе из своих кувшинчиков наполнили плоскую, как блюдце, лампу.
— А теперь вместе зажжем ее, — сказал он.
Он взял одну из свечей, горящих перед черным идолом, она — другую, и вместе, наклонив колеблющееся пламя капающих воском свечей, они зажгли плавающий фитиль. Круглый бутон огонька вскоре вырос, вытянулся вверх.
— Задуем наши свечи, — сказал он. — Это — наша Утренняя Звезда.
Они задули свои свечи. Стало почти темно, только медленный огонек их соединенных жизней плавал, как подснежник, у ног Уицилопочтли; да негасимый свет, тихий и голубоватый, горел за статуей Кецалькоатля.
У подножия алтаря, рядом с троном Уицилопочтли, стоял третий трон.
— Это твой трон, трон Малинци. Садись, — сказал он.
Они сидели рядом, ее рука в его руке, в полном молчании глядя в темноту церкви. Он украсил ее трон сверху веточками зеленоватых цветов, похожих на мелкую зеленоватую сирень, и их густое благоухание сладкой дремотой заполняло тьму.
Странно, до чего он был наивен! Совершенно не похож на Рамона с его тяжеловесными и продуманными ритуалами. Сиприано в этом своем обряде был наивен, как ребенок. Она с трудом заставила себя посмотреть на бутон света, который, как он сказал, олицетворял их соединенные жизни, и ничто не дрогнуло в ее сердце. Он был такой мягкий и округлый, и Сиприано был совершенно и по-детски доволен. Весь этот обряд доставлял ему неимоверную, детскую радость. Лицо его странно вспыхивало радостью и удовлетворением.
«Ах, боже мой! — думала она. — Как много есть способов превратиться в малое дитя».
Огненным и величественным — вот каким хотел видеть Сиприано свое бракосочетание. Чтобы голова кружилась от густого аромата тех невидимых зеленых цветов, которые пеоны называют buena de noche — ночной красавицей.
Странно — то, что он привнес в обряд бракосочетания, было нечто огненное и искреннее, вечно чистое. А не то, что она всегда чувствовала в мужчинах, — нетерпеливую жажду удовлетворения своей страсти. Наивно предлагает свой огонь ее огню.
Сидя в этой темной церкви в густом аромате цветов, на троне Малинци, глядя на бутон ее жизни, соединившейся у ног идола с его жизнью, и ощущая прикосновение его смуглой руки, горящей индейским жаром, она чувствовала, как возвращается к ней ее детство. Годы разматывались вспять, спадая с нее.
И вот она уже была как девочка-подросток. Живой Уицилопочтли! Ах, несомненно, он живой Уицилопочтли. Больше, чем что-то другое. Больше, чем Сиприано, больше, чем мужчина, он был живой Уицилопочтли. А она была богиня-невеста, Малинци в зеленом платье.
Ах, конечно, это ребячество. Но у нее и впрямь было такое чувство. Ей, наверно, четырнадцать, а ему пятнадцать. И он был юный Уицилопочтли, а она Малинци, девочка-невеста. Она увидела это так ясно. Когда в нем вспыхнул огонь и озарил его всего, он был юный и ранимый, как пятнадцатилетний мальчишка, и он всегда будет таким, даже в семьдесят лет.
И это был ее жених. Наконец-то он не был воплощением воли. Когда он явился, он был воплощенный чистый огонь, а не воля. Пусть он генерал, палач, все что угодно. Пламя их соединившихся жизней было нагой бутон огня. Их бракосочетание было юный, трепетный огонь.
И вот он молча сидел на своем троне, молча сжимая ее руку в своей, и ее годы разматывались назад, улетали кругами, и она сидела, как сидит рядом с женихом любая женщина, не важно сколько ей лет, вновь девочка для него, девственница. Он молча держал ее за руку, пока она не стала Малинци и девственница для него, и когда они посмотрели друг на друга и взгляды их встретились, два пламени задрожали, сливаясь воедино. Она закрыла глаза, и настала тьма.