— Я и так отдала ему свою жизнь. Я любила его — о, вам этого никогда не понять. Но он не захотел принять мою душу. Он считал, что я должна беречь собственную душу.
— Ну, да, мужчины такие, когда они просто мужчины. Когда мужчина горячий и отважный — тогда он хочет, чтобы женщина отдала ему свою душу, и он хранит ее в своем чреве, тогда он больше, чем просто мужчина, одинокий мужчина. Я знаю. Я знаю, где моя душа. Она в чреве Рамона, чреве мужчины, точно так же как его семя — в моем чреве, чреве женщины. Он — мужчина и столб крови. Я — женщина и долина крови. Я не буду перечить ему. Как можно? Моя душа — в нем, и я далека от того, чтобы перечить ему, когда он все силы кладет на то, чтобы делать, что он считает нужным. Он не умрет, и его не убьют. Нет! Силы текут в него из сердца мира — и из меня. Я скажу вам, потому что вы спасли ему жизнь и потому мы все одно, вы и я, и он — и Сиприано. Только вам не следует недооценивать меня. Тот другой путь, который выбирают женщины: беречь свою душу — что это, как не проявление слабости!
— А что мужчины?
— Если находятся мужчины с горячей и отважной душой, какое это блаженство для женского чрева, Катерина!
Кэт опустила голову, злясь и не желая признавать своего поражения. «Рабская мораль! — сказала она себе. — Жалкая старая отговорка женщины, живущей единственно ради мужчины. Живущей только для того, чтобы ее душа состоялась с ним, в его драгоценном теле. И носить его драгоценное семя в своей утробе! А помимо этого, самой быть ничем».
Кэт хотелось, чтобы негодованье окончательно утвердило ее в ее правоте, но это не очень получалось. Где-то внутри жила зависть к Тересе, к ее черным глазам, горящим и дикарски уверенным. Она завидовала ее змеино-изящным пальцам. А больше всего и с тоской — неизменному ощущенью ею блаженства живого мужчины в себе. И рождающейся отсюда тайной, дикарски необузданной женской гордости.
Было раннее утро после прошедшего дождя, исступленно пели лягушки. Горы за озером были иссиня-черными; низко над деревьями плыли пышные клочья белого тумана. Ровная линия облаков, пересекая горные вершины, тянулась белесым горизонтом по всему окоему. По пустынной желтовато-коричневатой водной глади скользил парус.
— Похоже на Европу… так сейчас в Тироле, — мечтательно сказала Кэт.
— Вы очень любите Европу? — спросила Тереса.
— Да, наверно, люблю.
— И хотите вернуться туда?
— Пожалуй. В ближайшее время. К матери и детям.
— Они очень вас ждут?
— Да! — ответила Кэт, но не слишком уверенно. И добавила: — По правде говоря, не очень. Но я хочу их увидеть.
— Зачем? То есть я имею в виду, — сказала Тереса, — вы скучаете по ним?
— Иногда, — сказала Кэт, и к глазам ее подступили слезы.
В тишине по озеру плыла лодка.
— А Сиприано? — несмело спросила Тереса.
— А! — коротко сказала Кэт. — Я его так мало знаю.
Тереса помолчала, потом сказала:
— Думаю, женщина никогда не знает мужчину. А как иначе?
— Ведь у тебя, — сказала Кэт, — нет детей.
— У Рамона есть. Как он говорит: «Я отпускаю хлеб мой по водам{42}. Это касается моих детей тоже. И если они возвратятся ко мне по прошествии многих дней, я буду рад». Разве у тебя не так?
— Не совсем! — ответила Кэт. — Я женщина, не мужчина.
— Если у меня будут дети, — сказала Тереса, — я постараюсь отпустить хлеб мой по водам, поэтому мои дети возвратятся ко мне. Надеюсь, что сделаю так. Надеюсь, я не буду пытаться ловить их сетью в море жизни для себя. Я очень боюсь любви. Она такая собственница. Пусть всякая птица летит на собственных крыльях и каждая рыба плывет своим путем. Утро несет больше, чем любовь. А я хочу быть верной утру.
Глава XXVI
Кэт замужем
Кэт была рада возвратиться в свой старый дом и к относительному одиночеству. Она чувствовала, что в ней происходит огромная перемена и если эта перемена будет происходить слишком резко, она умрет. Что-то кончилось и что-то началось, глубоко, глубоко внутри нее: в душе и самом нутре. Причиной этой перемены были мужчины — Рамон с Сиприано — и Мексика. Потому что время пришло. Тем не менее, если бы то, что в ней происходило, совершалось слишком быстро или резко, она бы умерла, она чувствовала это. Поэтому ей время от времени нужно было оставаться одной, никого не видеть.
Она часами сидела на берегу под зеленой ивой, свешивавшей до песка свой лиственный полог. Озеро было полноводней после дождей, тише, таинственней. В воздухе стоял запах гниющих водяных лилий, выброшенных водой на берег. Даль казалась прозрачней. Ближние конусообразные холмы были усеяны точками зеленых кустов, как на японской гравюре. К городку тянулись повозки на сплошных колесах, высоко груженные сахарным тростником, каждую волокли восемь волов, опустив массивные головы и медленно покачивая рогами, впереди шагал пеон, направляя их. Таких медлительных, таких мощных, но таких послушных!