«Женщина куда больше страдает от подавления своего эго, нежели от подавления сексуального влечения», — говорит писательница, и это может быть совершенной правдой. Но взгляните, только взгляните на современных пятидесяти- и пятидесятипятилетних женщин, тех, которые столько сил положили, чтобы взрастить свое эго! Обычно это старые уродины, вид которых вызывает жалость или отвращение.
Кэт знала все это. И, сидя одна на вилле, снова вспомнила об этом. Она все брала от жизни, даже здесь, в Мексике. И потом мужчины отпускали ее на свободу. Она не была пленницей. И могла переварить любую добычу.
И что дальше? Засесть в своей лондонской гостиной еще одной старой грымзой? И ждать, пока лицо не станет как у ведьмы, а голос отвратительно скрипучим? Ужас! Из всех ужасов ничего не было для нее более отвратительным, чем стареющие женщины, ее сверстницы. Даже мерзкие старые коты с цивилизованных помоек не вызывали в ней такое тошнотворное чувство.
«Нет! — сказала она себе. — Слишком это страшная цена за эго и независимость. Лучше поступиться толикой эго и независимости личности, чем кончить так».
В конце концов, когда Сиприано нежно ласкал ее, все ее тело расцветало. Это был чудеснейший секс, который мог наполнить весь мир сиянием, о котором у нее не хватало духу думать, настолько сильней ее воли была его власть. Но, с другой стороны, когда она оставалась одна, ее эго расправляло крылья и возносило ее дух и мир казался таким дивным. Хотя вскоре этот восторг слабел и в душе поселялась своего рода ревнивая пустота.
«Мне необходимо и то, и то, — сказала она себе. — Я не должна отвергать Сиприано и Рамона, они заставляют кипеть мою кровь. Я говорю, что они ограниченны. Но ведь человек должен быть связан ограничениями. Если человек стремится к неограниченной независимости, он становится ужасен. Если Сиприано не будет ласкать меня, и ограничивать меня, и подчинять мою волю, я превращусь в безобразную стареющую женщину. Следует радоваться, если мужчина будет ограничивать меня своей сильной волей и нежной лаской. Потому что то, что я называю своей силой и величием Господа, стоящего за мною, не спасает от падения в бездну ничто, если нет мужской руки, которая согревает и сдерживает. Ах, да! Вместо того чтобы стареть и дурнеть, я буду подчиняться; но только пока это необходимо, не дольше».
Она позвала слугу и поплыла в Хамильтепек. Было чудесное ноябрьское утро, мир еще не скован засухой. В резких складках крутых горных склонов, тянущихся на северо-восток, лежали тени чистой васильковой синевы. Ниже — поздняя мягкая зелень, уже засыхающая. Вода в охваченном покоем озере спала, лилии уплыли от берега. В тишине низко летали птицы. Простор и покой, озаряемые ярким, жарким солнцем. На маисовых полях торчала пожухлая стерня, но еще цвела цезальпиния, бледно зеленела поросль мескитовых деревьев и струили аромат мелкие желтые и пушистые цветы кассии.
«И какая мне надобность уезжать! — сказала себе Кэт. — Какая надобность видеть автобусы на грязной Пикадили в канун Рождества и толпы на мокрых тротуарах у больших магазинов, похожих на залитые светом пещеры? С таким же успехом я могу оставаться здесь, где на душе не так безотрадно. Надо будет сказать Рамону, что сожалею о том, что наговорила ему. Что больше не стану брюзжать. В конце концов, тут есть величие иного рода — с боем барабанов и криком Кецалькоатля».
Уже можно было различить впереди желто-красноватый, похожий на башню верхний этаж гасиенды Хамильтепек и водопад свисающих с высокой стены пурпурных бугенвиллий в бледных брызгах цветов и множество кремовых вьющихся роз.
— Están tocando![146] — спокойно сказал лодочник, значительно посмотрев на нее.
Он уже услышал бой маленького барабана в Хамильтепеке. Лодочник греб беззвучно, и можно было различить мужской голос, поющий утреннюю песнь.
Лодочник поднял весло, подавая сигнал людям в доме. И, когда лодка обогнула излучину и вошла в бухточку, на берегу появился слуга в белой одежде, бегущий к маленькой пристани. Неизменно сияло солнце, воздух был напоен ароматом цветов, наверное, дурмана и роз, и стояла вечная мексиканская тишина, которую не мог нарушить даже звук барабана и голос певца.
— Дон Рамон дома? — спросила Кэт.
— Está! — буркнул слуга, легким движением показывая на балкон Рамона, откуда неслось пение. — Доложить, что вы приехали?
Он старался говорить тихо.
— Нет! — сказала Кэт. — Немного посижу здесь, в саду, а потом поднимусь к нему.