— Почему же в таком случае, почему у них столько детей? — спросила Кэт.
— Почему? Да все потому же: им наплевать. На все наплевать. Их не интересуют деньги, не интересует работа, ничего, ничего вообще не интересует. Единственное, что они любят так же, как чили, — это женщины. Им нравится, как красный перец прожигает им нутро, и нравится секс, его жгучее ощущение. В следующее мгновение они снова равнодушны. Ко всему равнодушны.
А это плохо. Извините, но скажу вам: все, совершенно все определяется моментом соития. В этот момент многое может предельно обостряться: вся надежда человека, его честь, вера, чувство долга, вера в жизнь, и в творение, и в Бога — все это может предельно обостряться в момент соития. Все эти вещи передадутся ребенку, продлятся в нем. Я помешан на этой идее, но, поверьте, это так.
— Верю, — сказала Кэт довольно холодно.
— Ах! Вы верите! Прекрасно! Посмотрите на Мексику! Единственные здравомыслящие люди здесь — это полукровки, люди со смешанной кровью, рожденные в жадности и эгоистичной жестокости.
— Некоторые верят в смешанную кровь, — заметила Кэт.
— Вот как! Верят? Кто же это?
— Некоторые из ваших мыслящих соотечественников. Они утверждают, что полукровка лучше, чем индеец.
— Лучше! Разумеется! Индеец полон безысходности. И для него момент соития — это момент крайней безысходности, когда он бросается в пропасть отчаяния.
Рассудочный огонь, которым пылала австрийская, европейская кровь Хулио Туссена, вновь угас, оставив то, что было в нем мексиканского, погруженным во тьму безысходности.
— Вы правы, — раздался из этой тьмы голос Мирабаля. — Мексиканцы, которые хоть что-то чувствуют, всегда так или иначе проституируют, и поэтому они никогда не смогут ничего сделать. И индейцы ничего не смогут сделать, потому что ни на что не надеются. Но за тьмой всегда наступает рассвет. Мы должны заставить чудо свершиться. Чудеса выше даже соития.
Последнее, однако, он произнес, казалось, сделав над собой усилие.
Обед заканчивали молча. Пока крутился разговор или звучали пылкие заявления, слуги обносили блюдами и вином. Донья Изабель, беспокойная и возбужденная, совершенно не слушая говорящих, поглядывала за слугами, давала им указания, а ее руки в старинных перстнях нервно дрожали. Дон Рамон следил, чтобы гостям вовремя подкладывали и подливали, одновременно слушая, как всегда, вполуха. Его большие карие глаза смотрели загадочно, лицо было бесстрастно. Когда он вступал в разговор, то говорил непременно с легким смешком и с иронией. Взгляд же его оставался задумчив, и в нем тлел непонятный, упорный огонь.
Кэт чувствовала особую атмосферу мужской компании. Сейчас мужчины стояли не перед проблемой смерти и самопожертвования, а перед проблемой существования. Ее пронзило, впервые в жизни, нечто похожее на страх перед мужчинами, которые входят за завесу — дальше того, что она знала, глубже того, что чувствовала в самых глубинах души.
Сиприано, опустив короткие иссиня-черные ресницы, смотрел в тарелку, лишь порой поднимая темные блестящие глаза на говорящего, или на дона Рамона, или на Кэт. Лицо его было неподвижно и очень серьезно, даже как-то по-детски серьезно. Но удивительная чернота его ресниц, их такой особый, такой бессознательно мужской взмах, движение руки, подносящей вилку ко рту, тоже необычное, быстрое и легкое, так, наверное, вскидывают пистолет или всаживают нож во врага, безнадежно свирепое движение темных губ, когда он ел или коротко высказывался, — все это заставило замирать ее сердце. В нем чувствовалось что-то первобытное, сильное, это были сила и грубость полуварвара. Она прекрасно могла понять, почему змея имела такую власть над воображением ацтеков и майя. Что-то вкрадчивое, первобытное и одновременно полное жизненной силы наводило на мысль, что в его жилах тяжело пульсирует кровь рептилий. Именно так, тяжело пульсирующая кровь могучих рептилий, дракона Мексики.
Так что она непроизвольно сжалась, когда его черные, блестящие глаза на мгновение остановились на ней. Они были не темные, как у дона Рамона. А черные, как драгоценные камни, в которые нельзя заглянуть без страха. Так и в ее завороженности был оттенок страха. Она чувствовала себя, как птица под взглядом змеи.
Она была почти удивлена, что дон Рамон не испытывает страха. Потому что заметила: обычно, когда индеец смотрит на белого, оба избегают более тесного контакта, стараются не смотреть друг другу в глаза. Оставляют между собой достаточное нейтральное пространство. Но Сиприано смотрел на Рамона со странной сердечностью, светящейся, неизменной, как воин на соратника, выдающей в то же время почти что опасное доверие к другому человеку.