Кэт понимала, что Рамон держится настороже. Хотя он все время улыбался легкой, неопределенной улыбкой и склонял красивую черноволосую с легкой проседью голову, словно скрывал выражение лица.
— Как вы думаете, может кто-нибудь помочь свершиться этому чуду? — спросила она его.
— Для того, кто готов к этому, чудо всегда рядом, — ответил он, — нужно лишь протянуть руку.
Они закончили обедать, перешли на веранду, где уселись в кресла и смотрели на сад, жутковатый в свете из дома, падавшем на цветущие деревья, темные пучки юкки и необычные огромные и корявые стволы индийского лавра.
Сиприано, закурив сигарету, уселся рядом с ней.
— Странная тьма, мексиканская! — сказала она.
— Вам она нравится? — спросил он.
— Еще не знаю. А вам?
— Да. Очень ее люблю. Пожалуй, больше я люблю то время, когда день клонится к вечеру и затем наступает ночь. Тогда чувствуешь себя более свободным, вам не кажется? Как цветы, которые испускают аромат ночью, а днем смотрят на солнце и совсем не пахнут.
— Здешние ночи меня скорей пугают, — засмеялась она.
— Что тут удивительного? Запах цветов ночью может вызвать страх, но это хороший страх. Некоторым он нравится, вы не согласны?
— Я боюсь страха, — сказала она.
Он коротко рассмеялся.
— Вы говорите по-английски как настоящий англичанин, — сказала она. — Почти все мексиканцы говорят по-английски как американцы, коверкая его. Даже в какой-то степени дои Рамон.
— Да. Дон Рамон окончил Колумбийский университет. А меня отправили в Англию, сначала учиться в лондонскую школу, потом в Оксфорд.
— Кто отправил вас?
— Мой крестный отец. Он был англичанин: епископ Северн, епископ Оахакский. Слышали о нем?
— Нет, — ответила Кэт.
— Он был очень известный человек. Умер всего около десяти лет назад. Он был к тому же очень богат, до революции. В Оахаке у него была большая гасиенда, и в ней замечательная библиотека. Но в революцию ее у него отобрали и что распродали, что уничтожили. Не понимали ее ценности, разумеется.
— Он усыновил вас?
— Да! В каком-то смысле. Мой отец служил у него на гасиенде. Совсем маленьким я прибежал к отцу, когда епископ был там, и принес кое-что в ладонях — вот так! — он сложил ладони пригоршней. — Я этого не помню. Мне потом рассказали. Я был мал, года три или четыре, что-то в этом роде. А принес я желтого скорпиона, из этих, крохотных, очень ядовитых, да?
И он протянул Кэт сложенные пригоршней маленькие, изящные, темные ладони, словно показывая ей ядовитую тварь.
— Епископ в этот момент разговаривал с моим отцом и раньше него увидел, что я принес. Он тут же велел положить скорпиона в его шляпу — в шляпу епископа, да? Я, конечно, сделал, как он велел, и положил скорпиона в его шляпу, так что он не ужалил меня. Если бы он меня ужалил, я бы, конечно, умер. Но я этого не знал, поэтому подумал, что alacran[40] его не заинтересовал. Епископ был очень хороший человек, очень добрый. Он любил моего отца, поэтому стал моим крестным отцом. Потом он всегда проявлял ко мне интерес, послал меня в школу, а позже в Англию. Он надеялся, что я стану священником. Он говорил, что единственная надежда для Мексики — это действительно хорошие местные священники, — закончил он с заметной тоской.
— И что же, вам не захотелось становиться священником? — спросила Кэт.
— Нет! — грустно сказал он. — Нет!
— Совсем не было желания?
— Нет! В Англии все было не таким, как в Мексике. Даже Бог был не таким, и Святая Мария. Настолько, что мне показалось, что я не узнаю их. Потом я все понял, а когда понял, то потерял веру. До этого я думал, что всё на свете делают изображения Иисуса, Пречистой Девы и святых.
И мир казался мне таким странным, да? Я не понимал, что он плох, потому что все было таким удивительным и таинственным, когда я был ребенком, еще в Мексике. Только попав в Англию, я узнал о законах жизни и кое-каких — науки. И тогда, узнав, почему солнце всходит и заходит и что такое в действительности этот мир, я стал другим.
— Ваш крестный отец был разочарован?
— Вероятно, немного. Он спросил меня, не хочу ли я стать военным, и я сказал, что хочу. Потом, когда произошла революция и мне исполнился двадцать один, пришлось возвращаться в Мексику.
— Вы любили вашего крестного отца?
— Да, очень любил. Но революция все изменила. Я чувствовал, что должен следовать его пожеланиям. И видел, что Мексика уже не та страна, в которую он верил. Она стала другой. Он был слишком англичанин и слишком добродетелен, чтобы понимать происходившее. Во время революций я старался помочь человеку, который, как я верил, был самым лучшим человеком на свете. Так что, как понимаете, я всегда был наполовину священником, наполовину солдатом.