Глава IV
Оставаться или не оставаться?
Оуэн должен был возвращаться в Соединенные Штаты и спросил Кэт, не желает ли она еще пожить в Мексике.
Это поставило ее перед необходимостью принять трудное решение. Страна была не из тех, где женщина спокойно может оставаться одна. И она била крыльями, стараясь вырваться и улететь. Она чувствовала себя как птица, которую змея обвила своими кольцами. Этой змеей была Мексика.
Странное воздействие страны, лишающее сил, изнуряющее. Она слышала, как один старый американец, проживший в республике сорок лет, говорил Оуэну: «Человеку, не обладающему твердым характером, не следует и пытаться устроиться здесь. В ином случае он погибнет, морально и физически, как те сотни молодых американцев, с которыми это произошло на моих глазах».
Давить. Именно к этому все время стремилась страна, с упорством рептилии медленно стискивая ее в своих объятиях, — сломить сопротивление. Не дать душе взлететь. Отнять свободу, вольное чувство полета.
— Не существует такой вещи, как свобода, — услышала она спокойный, низкий, опасный голос дона Рамона, вновь повторивший: — Не существует такой вещи, как свобода. Величайшие освободители обычно — рабы идеи. Самые свободные люди — рабы условностей и людского мнения, а еще более рабы индустриальной машины. Не существует такой вещи, как свобода. Можно лишь сменить одно господство на другое. Все, что мы можем сделать, — это выбрать себе господина.
Свобода, и тут нет сомнений, существует — для народа.
Народ не выбирает. Его обманом заводят в новое рабство, лишь имеющее иное обличье, не более того. Он идет от плохого к худшему.
— А вы сами — разве вы не свободны? — спросила она.
— Я? — засмеялся он. — Долгое время я пытался делать вид, что свободен. Думал, что могу идти своим путем. Пока не понял, что моя свобода выбирать собственный путь — всего-навсего, как свобода собаки, трусящей по улице и все обнюхивающей, собаки, которая что-то там найдет. Что касается меня, я не свободен. Никто, по сути, не свободен. Каждый из живущих подчиняется трем вещам: страсти — сюда входит и честолюбие, или идеям, или вдохновению.
— Я всегда думала, что моего мужа вдохновляла Ирландия, — неуверенно сказала Кэт.
— А теперь?
— И теперь! Возможно, он влил свое вино в старые, прогнившие мехи, которые не удержали его. Нет! Свобода — прогнивший старый мех. Она больше не сможет удержать вино чьего-то вдохновения или страсти.
— А Мексика! — сказал он. — Мексика — это еще одна Ирландия. Ах нет, ни один человек не может быть сам себе господин. Если нужно служить, то я буду служить не идее, которая трещит и протекает, как старый мех. Я буду служить Богу; который дарует мне мое мужское существо. Для мужчины нет свободы вне Бога его мужского существа. Свободная Мексика преступна; старая, колониальная, религиозная Мексика была преступна по-другому. Когда человеку не оставляют ничего, кроме воли соглашаться — даже готовности соглашаться, — это всегда преступно. Большевизм — преступен по-своему, капитализм — по-своему, а свобода — это смена одних цепей на другие.
— Что же делать? — сказала Кэт. — Просто ничего?
Будь на то ее воля, это бы она и предпочла.
— В конце концов, — смутившись, проговорил Рамон, — человека вынуждают возвращаться далеко назад, к поискам Бога.
— Ненавижу все эти богоискательские штучки, как и религиозность, — сказала Кэт.
— Понимаю вас! — рассмеялся он. — Сам пострадал от религии, претендующей-на-истину-в-последней-инстанции.
— И не могли по-настоящему «найти Бога»! — кивнула она. — Это своего рода сентиментализм и желание уползти обратно в прежнюю, пустою раковину.
— Нет! — медленно проговорил он. — Я не смог найти Бога в старом смысле слова. Знаю, это сентиментализм, если притворяешься, что ищешь его. Но меня тошнит от человечества и человеческой воли: даже от собственной. Я понял, что моя воля, какой бы ни была разумной, — лишь очередной досаждающий москит на лице земли, когда я проявляю ее. А воля других людей даже еще хуже.
— О, разве человеческая жизнь не ужасна?! — воскликнула она. — Каждый постоянно навязывает свою волю — другим, самому себе и почти всегда уверен в своей правоте!
Лицо Рамона скривилось в гримасе отвращения.
— На мой взгляд, — сказал он, — это просто усталость от жизни! Какое-то время это может быть занятно: навязывать свою волю и противостоять воле других, пытающихся навязать вам свою. Но в какой-то момент посреди всего этого подкатывает тошнота: самое душу выворачивает. Душу выворачивает, и впереди нет ничего, кроме смерти, пока не находишь что-то другое.