Кэт молча слушала. Она знала, какой путь он прошел, но сама еще не прошла его до конца. Пока еще в ней сильно было упоение собственной волей — своей собственной волей.
— Люди так отвратительны! — воскликнула она.
— Мне собственная моя воля наконец становится еще отвратительней, — сказал он. — Моя собственная воля как таковая мне противней воли других. Я должен или отказаться от того, чтобы быть самому себе богом из машины, или умереть от отвращения — отвращения к самому себе.
— Это забавно! — воскликнула она.
— Да, довольно смешно, — сказал он язвительно.
— А потом? — вызывающе спросила она, глядя на него с откровенной неприязнью.
Он медленно поглядел на нее, и в его глазах светилась ирония.
— Потом! — повторил он. — Потом! Я спрашиваю, есть ли в мире что-то, кроме человеческой воли, человеческой страсти? Потому что идеи и идеалы есть единственно орудия человеческих воли и страсти.
— Не единственно, — сказала Кэт. — Могут быть бескорыстные идеи и идеалы.
— Думаете, могут? Если страсть не бескорыстна, то воля — отнюдь.
— Почему же не могут? — насмешливо спросила она. — Мы не можем быть бесчувственными чурбанами.
— Меня от этого тошнит — я ищу чего-то другого.
— И что же вы нашли?
— Мое собственное мужское существо!
— И что это означает? — с издевкой воскликнула она.
— Если бы заглянули в себя и обнаружили свое женское существо, тогда поняли бы меня.
— Но у меня есть свое женское существо! — вскричала она.
— И потом — когда находишь свое мужское существо, свое женское существо, — продолжал он с легкой улыбкой, — понимаешь, что оно не принадлежит тебе, как того хотелось бы. Оно не подчиняется твоей воле. Оно исходит — изнутри — от Бога. В глубине меня, в самой сердцевине, находится Бог. И Бог дает мне мое мужское существо и препоручает меня ему. Бог дает его мне — и препоручает меня ему.
Кэт больше не слушала. Переключилась на банальные вещи.
Первое, что нужно было решит немедля, это оставаться в Мексике или нет. Ее по-настоящему не заботила душа дона Рамона — как и ее собственная. Ее заботило ближайшее будущее. Стоит ли оставаться в Мексике? А Мексика — это смуглолицые люди в хлопчатой одежде, больших шляпах: крестьяне, пеоны, pelados[41], индейцы, называйте как хотите. Подлинные мексиканцы.
Все эти столичные бледнолицые мексиканцы, политики, художники, люди свободных профессий и бизнесмены, они ее не интересовали. Как и обладатели гасиенд и ранчо, господа в туго обтягивающих джинсах, изнеженно-чувственные, бессильные жертвы собственной эмоциональной распущенности. Для нее Мексика по-прежнему — это молчаливые пеоны. И она снова подумала о них, этих молчаливых, с напряженными спинами людях, тянущих своих осликов по сельским дорогам в пыли бесконечной мексиканской засухи, мимо разрушенных стен, разрушенных домов, разрушенных гасиенд, среди полного разорения, оставленного после себя революциями; мимо безбрежных полей maguey[42], огромных кактусов или алоэ с их гигантскими розетками торчащих, остроконечных листьев, чьи железные ряды тянутся на многие мили в долине Мехико и которые выращивают, чтобы делать мерзко пахнущий напиток — пульке. У средиземноморских стран есть темный виноград, у старой Европы — солодовое пиво, а у Китая — опиум, который они получают из белого мака. Но из мексиканской земли вырывается связка почерневших шпаг, и огромный нераскрывшийся бутон единожды цветущего чудовища начинает толкаться в небо. Огромный фаллический бутон срезают под корень и выжимают из него похожий на сперму сок, из которого делают пульке. Agua miel! Pulque![43]
Но уж лучше пульке, чем огненный прозрачный бренди, который гонят из агавы: mescal, tequila, или, на юге, мерзкий бренди из сахарного тростника: aguardiente[44].
И мексиканец сжигает себе желудок этой дрянной огненной водой и прижигает повреждение раскаленным докрасна чили. Глотает один адский огонь, чтобы загасить другой.
Поля высоких пшеницы и маиса. Поля еще более высокого и яркого сахарного тростника. И пробирающийся по ним вечный мексиканский пеон в белой хлопчатой одежде, с темным, почти невидимым под шляпой лицом, просторные белые штаны хлопают у лодыжек или высоко подвернуты, открывая темные, стройные ноги.