— Теперь будет легче, — сказал лодочник, улыбаясь Кэт. — Теперь течения нет.
Он ритмично греб, умиротворенно погружая весла в подернутую мелкой рябью и белесую, как сперма, воду. И в первый раз Кэт почувствовала, что ей открылась тайна индейцев, необыкновенная и непостижимая нежность между сциллой и харибдой насилия; маленькое висящее в воздухе совершенное тельце птицы, машущей в своем полете крыльями: крылом грома и крылом молнии и ночи. Но посредине между светом дня и чернотой ночи, между вспышкой молнии и ударом грома парит оно, спокойное, мягкое тельце птицы, вечно. Тайна вечерней звезды, сияющей безмолвно и далеко между солнцем, изливающим пламя, и бескрайней кипящей пустотой поглощающей ночи. Великолепие наблюдающей внимательно утренней звезды, что смотрит с высоты между ночью и днем, блещущий ключ к двум противоположностям.
Такого рода хрупкая, невинная взаимная симпатия, почувствовала она, возникла между нею и лодочником, между нею и молодым мужчиной, разговаривавшим с нею, стоя в воде. И она не желала, чтобы Виллиерс разрушил ее своими американскими шуточками.
Послышался плеск воды, разбивающейся обо что-то. Лодочник показал на canoa, индейскую лодку с парусом, накренившись, лежавшую на мели у берега. Стихший ветер оставил ее здесь, и теперь она должна была ждать, пока ветер не станет крепче и не поднимется вода. Появилась другая лодка, осторожно пробиравшаяся между отмелей к истоку реки. Она выше своих черных долбленых бортов была нагружена petates, индейскими тростниковыми циновками. Босые индейцы в высоко закатанных широких белых патанах и рубахах, распахнутых на бронзовой груди, отталкиваясь шестами от мелей, начавших скрываться под водой, вели лодку, то и дело мелко, как птицы, дергая головой, чтобы не свалились их огромные шляпы.
За лодками, ближе к озеру, виднелись камни, которые обнажила отступившая вода, и силуэты необычных, похожих на пеликанов, неподвижно стоящих птиц.
Они вошли в бухточку и приближались к гостинице. Она стояла на запекшемся берегу, над бледно-коричневой водой — длинное низкое здание среди нежной зелени банановых и перечных деревьев. Берег во все стороны был белесый и омертвело сухой, сухой до омертвелости, и на невысоких холмах потусторонне темнели колонны кактусов.
Виднелась обвалившаяся пристань, подальше — лодочный сарай, кто-то в белых фланелевых брюках стоял на грудах кирпича, оставшихся от пристани. На гладкой воде, как пробки, качались утки и какие-то черные водяные птицы. Дно было каменистое. Лодочник неожиданно притормозил и развернул лодку. Закатал рукав и, перегнувшись через борт, стал шарить по дну. Быстрым движением подхватил что-то и выпрямился. На его светлой ладони лежал маленький глиняный горшочек, покрытый коркой отложений.
— Что это? — спросила она.
— Ollita[50] богов, — сказал он. — Древних мертвых богов. Возьмите, сеньорита.
— Позволь мне купить его.
— Нет, сеньорита. Он ваш, — ответил лодочник с тем чувством оскорбленной мужской гордости, которое иногда мгновенно вспыхивает в индейце.
Горшочек был грубоватой работы, неровный и шершавый.
— Смотрите! — лодочник взял горшочек, перевернул его, и она увидела глаза и уши торчком.
— Кошка! — воскликнула она. — Это кошка.
— Или койот!
— Койот!
— Дайте-ка взглянуть! — попросил Виллиерс. — О, ужасно интересно! Думаешь, он старинный?
— Он старинный? — спросила Кэт.
— Времен древних богов, — ответил лодочник и, вдруг улыбнувшись, добавил: — Мертвые боги не едят много риса, им нужны только маленькие горшочки, пока они — кости под водой. — И посмотрел ей в глаза.
— Пока они кости? — повторила она. Но тут поняла, что он имеет в виду скелеты бессмертных богов.
Они поравнялись с пристанью или, верней, с грудами кирпича, оставшимися от того, что когда-то было пристанью. Лодочник прыгнул в воду и крепко держал лодку, пока Кэт и Виллиерс выбирались на берег. Потом вскарабкался и сам, неся их багаж.
Подошли мужчина в белых брюках и с ним слуга. Это был хозяин гостиницы. Кэт расплатилась с лодочником.
— Adios[51], сеньорита! Может, встретите Кецалькоатля.
— Да! — крикнула она. — До свиданья!