Кэт сразу поняла, что донья Карлота любит его, но любовью, которая теперь стала почти окончательно рассудочной. Она когда-то боготворила его и перестала боготворить. В ней возникло сомнение. И теперь сомнение не покидало ее.
И вот он сидел в сторонке, немного смущенный, чуть наклонив красивую голову и опустив между колен смуглые нервные руки.
— Я чудесно провела время! — неожиданно сказала ему Кэт. — Танцевала вокруг барабана с Людьми Кецалькоатля.
— Я слышал, — ответил он с довольно натянутой улыбкой.
Донья Карлота понимала английский, хотя и не говорила на нем.
— Вы танцевали с Людьми Кецалькоатля! — страдальческим голосом воскликнула она по-испански. — Но, сеньора, зачем? Почему?
— Не могла устоять, это было захватывающе, — призналась Кэт.
— Нет, этим нельзя увлекаться. Нет! Нет! Это нехорошо. Говорю вам. Мне так жаль, что мой муж интересуется подобными вещами. Так жаль.
Хуана принесла бутылку вермута: единственное, что Кэт могла предложить гостям в эти утренние часы.
— Вы ездили в Штаты проведать ваших мальчиков? — поинтересовалась Кэт у доньи Карлоты. — Как они?
— О, теперь лучше, благодарю вас. Они здоровы, то есть, хочу сказать, младший — очень болезненный ребенок.
— Вы не привезли его домой?
— Нет! Нет! Думаю, в школе им лучше. Здесь… здесь… здесь много такого, что вредит им. Нет! Но они приедут домой в следующем месяце, на каникулы.
— Как чудесно! — сказала Кэт. — Познакомлюсь с ними. Они ведь будут здесь? На озере?
— М-м! Не уверена. Возможно, но недолго. Видите ли, у меня слишком много дел в Мехико, в моей «Cuna».
— Что такое «Сипа»? — спросила Кэт; она знала только, что это испанское слово означает «колыбель».
Оказалось, что это приют для подкидышей, в котором трудились несколько скромных монахинь кармелиток. А донья Карлота была его директором. Кэт поняла, что супруга дона Рамона рьяная, чуть ли не восторженная католичка. В церкви и от этого своего занятия она приходила в восторженное состояние.
— В Мексике рождается так много детей, — сказала донья Карлота, — и так много умирает. Если бы мы только могли спасти их и подготовить к жизни. Мы делаем все, что в наших скромных силах.
По-видимому, лишних, нежеланных детей можно было отнести в «Сипа», как посылку. Матери надо было лишь постучать в дверь и протянуть маленький живой сверток.
— Это позволяет многим матерям не оставлять младенца без заботы, пока он не умрет сам, — продолжала донья Карлота. — А дальше мы делаем, что можем. Если мать еще не назвала младенца, я даю ему имя. Что случается очень часто. Матери просто передают нам крохотное голенькое существо, иногда не имеющее ни имени, ни даже лоскута укрыть его. И мы никогда ничего не требуем от них.
Не все дети содержатся в приюте. Только небольшая часть. Что до остальных, то их отдают на воспитание порядочным индейским женщинам, платя им за это небольшую сумму. Она обязана каждый месяц приходить с малышом в «Сипа» за своим вознаграждением. Очень редко бывает, чтобы индейцы плохо обращались с детьми. Невнимательны, да, это бывает. Но чтобы плохо, такое случается редко, чрезвычайно редко.
В прежние времена, рассказывала донья Карлота, каждая родовитая дама в Мехико брала одного или больше таких подкидышей и растила в своей семье. Это было проявлением ничем не сковываемого, патриархального великодушия, присущего испано-мексиканцам. Но ныне мало кого из таких детей усыновляют или удочеряют. Вместо этого им, по возможности, помогают получить профессию плотника, или садовника, или домашнего слуги, а девочкам — портних, даже школьных учительниц.
Кэт слушала с интересом, но и с некоторым смущением. Она чувствовала в этом мексиканском милосердии столько настоящей человеческой доброты, что было почти стыдно за себя. Наверное, донья Карлота делала все, что могла, помогая людям в этой полудикой, бедствующей стране. В то же время все ее усилия были столь отчаянно безнадежны, что сердце сжималось.
И сама донья Карлота, так уверенная в пользе своего благородного дела, тем не менее, была немного похожа на жертву; кроткую, впечатлительную, чуть испуганную жертву. Словно некий тайный враг выпустил из нее кровь.
Дон Рамон сидел с бесстрастным лицом, краем уха слушая, что говорит жена; в его каменно-неподвижной позе было неприятие экзальтированной филантропии жены. Он не препятствовал ей в этом увлечении. Хотя относился к нему и ее бесконечным разговорам на эту тему с молчаливым, глубоким, неизменным неодобрением. Она знала это и дрожала от нервного возбуждения, рассказывая Кэт о приюте и ища ее понимания. Наконец она почувствовала что-то безжалостное во внешне бесстрастном облике дона Рамона. Бесстрастную мужскую жестокость, неумолимую, как в каменном идоле.