В конце лета Сесилье стало лучше, и она начала нас навещать. Она считала, что ты очень милая, и хотела поскорее вернуться домой. Я постепенно начал в это верить. Лекарства делали ее усталой и уязвимой, но прежняя пленка безразличия в глазах исчезла, и было удивительно видеть, что она проявляет к тебе интерес. Ты же была толстой, веселой и не таила на нее никакой злобы, наоборот, с любопытством тянула к ней руки.
Только два обстоятельства омрачали радость. Во-первых, Сесилье настаивала, что никто не должен ничего узнать о ее депрессии. Она говорила, что ей стыдно и я должен это уважать. Она хотела, чтобы мы рассказывали, что у нее были серьезные проблемы со спиной после родов, поэтому она несколько раз лежала в больнице. Нам назначили новую патронажную сестру, и в тот день, когда она пришла впервые, я понял, что принял ложь Сесилье. Я сказал патронажной сестре, что у меня нет твоей детской книжки, хотя предыдущая сестра оставила ее у меня и просила передать новой. Врать оказалось легко. Я сжег книжку и принялся рассказывать всем историю о проблемах со спиной. Прошло девять месяцев, и люди, конечно, замечали, что у нас не все гладко. У нас же были друзья, особенно в Копенгагене, люди, с которыми мы учились. Но никто не придал этому особого значения. Первый год с маленьким ребенком очень тяжелый, все это прекрасно знают. Когда мы наконец-то почувствовали, что готовы к немного более открытой жизни, мы начали ходить в гости к друзьям и знакомым, рассказывать им историю о спине и извиняться, что от нас так долго ничего не было слышно. Все понимающе кивали — да-да, как же вам, наверное, было сложно.
Дома, в Брендерупе, врать было тоже легко. Мы переехали в новый дом незадолго до того, как Сесилье родила, и только после, когда все начало налаживаться, стали частью того деревенского общества, ради которого мы туда переехали. Случись все годом позже — и мы ни за что не смогли бы скрыть такую болезнь. Вдруг все случившееся стало казаться наваждением. Сесилье цвела. Красила стены в комнатах, шила новые шторы. Наслаждалась сидением дома. Осенью тебе дали новое имя. Это было второе обстоятельство, омрачавшее радость. Сара — такое красивое имя. Анна тоже, конечно, — поспешил добавить он. — Но я уже привык к тому, что тебя зовут Сара. Я еще год потом называл тебя Сарой, когда никто не слышал. Помнишь ведь, я предлагал это имя для Лили?
Анна кивнула. Казалось, что у Йенса больше не осталось слов. Слезы Анны высохли, и она не знала, что сказать. Йенс смотрел на нее обеспокоенно, как будто понимал, что жюри готовится вынести приговор. Анна сказала:
— Ты беспощадный политический аналитик, тобой восхищаются, тебя боятся — почему же ты такой безвольный во всем, что касается Сесилье? — она слышала, что голос звучал нежнее, чем она рассчитывала. — Как ты смог зайти вслед за ней так далеко? — продолжила она. — Я совершенно этого не понимаю. Мама была очень больна, и целых два месяца я каждый день оставалась с ней одна дома. Это ужасно, Йенс. Этого не должно было случиться. Но это факт. И я смогла бы все понять: Сесилье была больна, она в этом не виновата. Но вы решили держать все в тайне. И вот этого я совершенно не понимаю, — Анна задумчиво посмотрела в воздух и медленно сказала: — Знал бы ты, сколь многое вдруг раз — и встало на свои места.
Йенс приподнял бровь.
— Мне было восемнадцать, когда я познакомился с Сесилье, — сказал он. — Ей было двадцать пять. Я жил тогда еще вместе с родителями, в их квартире, — он криво усмехнулся. — Сесилье взяла меня штурмом. На семь лет старше, взрослая и… настоящая женщина. Я восхищался ею, она была красивая и состоявшаяся. Она уже окончила педагогический институт и как раз купила свою первую квартиру к тому времени, как мы начали встречаться. Сесилье всегда была сильнее меня.
— Уж по крайней мере более властной, — перебила Анна.
— Называй это как хочешь. Я всегда был тихим и почти невидным. Тем, кто ничего толком не говорит, но всегда рядом. А Сесилье была зрелой. Она определяла повестку дня. Роли были распределены, и нас обоих это устраивало. Сесилье брала слово на политических встречах и говорила ясно и дальновидно. Я писал репортажи о них, но сам никогда не выступал. Многие наверняка удивлялись, что она во мне нашла. Но мы дополняли друг друга. Сесилье была пробивная, громкая, выдающаяся. Я был терпимым, гибким и боготворил ее. Поэтому же мы и развелись. Потому что в каком-то отношении это не работало. Сесилье, черт побери, нужен был отпор. Я старался, но не мог дать ей того, чего она хотела. И все-таки мы так никогда по-настоящему и не разошлись. Мы любим друг друга, Анна. До сих пор. А тогда… тогда она попросила меня молчать о том, что произошло. Она хотела об этом забыть. Она хотела начать все заново, с чистого листа. Она не понимала, зачем продолжать рыться в том, что для общего блага — и особенно для тебя — лучше забыть. Конечно, в душе я всегда знал, что ложь будет иметь последствия. Но она убедила меня, что так будет лучше. Когда ты стала подростком, ты начала вдруг очень злиться на нас. Мы много об этом говорили — что ты, может быть, все-таки знаешь, что произошло, и это на невербальном уровне затронуло твои самые ранние чувства. Сесилье советовалась со специалистами и получила множество противоречивой информации, которая только сбила нас с толку. Среди всего этого в нашей жизни появился Трольс. Трольс… он ведь на самом деле… — Йенс запнулся, молча качая головой. Потом сказал: — Мы же знали, что мы тебя любим. Мы же знали, что мы все исправили, воздали за нанесенный вред сполна, насколько это вообще возможно, и да, пусть ты была сердитым подростком — но ты была прекрасной девочкой. Ясной и живой. Мы считали, что Трольсу наша помощь нужнее. Особенно Сесилье бросилась ему помогать. Порой она даже слишком усердствовала, и я боялся, что ты начнешь ревновать. К счастью, он тебе самой нравился. «Это мальчик, у которого никогда ничего не было», — сказала как-то вечером Сесилье. Я не очень понимаю, каким именно образом это имело отношение к тебе, но тем не менее. Логика была в том, что… — он отвернулся и посмотрел в сторону, — что другим еще хуже.