Эти стихи дошли до сердца читателя и остались в памяти поколений, так как выражали глубочайшие чаяния народа и звали на борьбу с самодержавием — злейшим врагом трудящихся масс.
Аналогичный прием сюжетной маскировки, известно, применялся еще в XII веке — так, например, великий грузинский поэт Шота Руставели в поэме «Витязь в тигриной шкуре» изображал свою родину под видом Аравии и Индии.
Аллегории продолжали действовать и в начале нашего века. Интересное воспоминание об этом оставил В. Д. Бонч-Бруевич:
«Когда после Февральской революции Владимир Ильич приехал из-за границы, мне пришлось знакомить его с деятельностью нашего партийного издательства «Жизнь и знание»… Я, между прочим, показал при докладе четыре книжки Демьяна Бедного, хорошо иллюстрированные, только что вышедшие в нашем издательстве. Владимир Ильич сейчас же схватил их и тут же стал внимательно просматривать. И, читая, все более и более смеялся… Когда мы дошли до басни «Бунтующие зайцы», где Гучков изображен главарем этих зайцев, стоящим на пригорке и ораторствующим, а все его последователи-октябристы, в конце концов, с перепугу улепетывающими в кусты, — Владимир Ильич пришел в восторг:
— Вот это, с позволения сказать, русский парламент! Замечательно!»
В басне говорится, как, взобравшись на пригорок, зайчишек тридцать — сорок устроили совет, но, испугавшись шевельнувшейся травы, разбежались. Вот зайчонок прибегает к зайчихе, а она спрашивает его:
Так с помощью аллегории Д. Бедный высмеял партии умеренных октябристов, собравшихся бунтовать, что, конечно, не могло не вызвать смеха В. И. Ленина, называвшего эту партию «оппозицией его величества».
Пушкинские маски
Не все произведения Пушкина могли быть напечатаны при жизни поэта. Гневную, обличительную оду «Вольность», в которой поэт хотел «воспеть свободу миру, на тронах поразить порок» и призывал «падших рабов» к восстанию, цензура в печать не пропускала. Уже само заглавие оды напоминало цензорам о другом писателе-революционере Радищеве, с которым жестоко расправилась царская власть.
В пушкинской оде говорится об убийстве Павла I, о поэте французской революции Лебрене. Разве допусти ли бы ее к печати?
Она впервые появилась в 1856 году, после смерти Николая I, да и то в Лондоне, в «Полярной Звезде», издаваемой Герценом. А в России ее напечатали только в 1880 году!
Такова же судьба стихотворения Пушкина «Деревня» — яркой обвинительной речи против крепостного права. Еще в 1849 году стихотворение можно было читать только по списку, ходившему по рукам, но за это полагалась кара. Писатель Ф. М. Достоевский прочел его на собрании у С. Ф. Дурова и был сослан на каторгу.
Заключительные строки «Памятника», выбитые на цоколе памятника поэту в Москве, принадлежали не Пушкину, а цензору в лице В. А. Жуковского. Пушкинский же текст — «Что в мой жестокий век восславил я свободу» — появился на памятнике после Октябрьской революции. Но как пробивается свет через щели, так живо слово поэзии Пушкина проникало сквозь все заслоны политической и духовной цензуры.
Каждое его произведение, прежде чем отдавалось в печать, проходило автоцензуру. Недаром в «Евгении Онегине» он говорит: «Цензуре долг свой заплачу». Об этом же мы узнаем из писем поэта, его дневников и стихотворений.
Наиболее ясно это выражено в четверостишии из сказки «Царь Никита и сорок его дочерей», где Пушкин говорит:
И поэт прибегает к своеобразным маскам.
Даже в таком популярном произведении, как «Песнь о вещем Олеге», присутствует маска, а именно: идейный смысл произведения заключен не в любви князя к боевому товарищу — коню, а в словах кудесника, обращенных к Олегу, показывающих независимость творчества поэта и раскрывающих смысл отношения поэта к преследующему его царю (владыке):
В этом заключается истинная основа поэмы, замаскированная, однако, тем, что слова, из осторожности, приписаны кудеснику. Это разъяснил сам Пушкин, записав в «тетради Капниста»: «В песне о вещем Олеге строфа «Волхвы не боятся и пр.» должна быть вся означена кавычками. Это ответ кудесника, а не мои рассуждения». Этим письмом автор отводил от себя возможные придирки цензуры. Вместе с тем он выражал важную мысль о неподкупности поэзии.