В сенях было темно, как в печке, и он не знал, куда повернуться. Прислушался, но, кроме торопливого стука своего сердца, ничего не услышал. Наконец он заметил полоску света, проникшего сквозь тонкую щель, нащупал дверь. Она распахнулась с неожиданной легкостью, и Уга очутился на батрацкой половине.
У стены стоял верстак, на котором расположился парень лет тридцати, обросший жесткой щетиной, в одной рубахе. Он, вероятно, только что работал: волосы у него прилипли ко лбу, на домотканых штанах висели стружки.
Он протянул Уге руку и сразу заговорил:
— Я вас с Дзилной сразу признал, только вы с дороги свернули. В позапрошлое воскресенье видел вас на собрании.
Теперь и Уга вспомнил, что как будто видел его на собрании безземельных крестьян. Помолчали. Из комнат доносились голоса домочадцев и Ешки с Кришем.
У низкого оконца, выходившего на запад, стоял огромный ткацкий станок, забытый и брошенный, — только паук ткал на нем свою паутину. Лучи заходйщбго солнца пронизывали своими красными стрелами черные деревянные столбики, падали на выщербленный кирпичный пол, разделяя его на яркие, кроваво-красные полосы. Так же пестры и беспокойны сегодня мысли батрака Алексиса.
Где-то тикали часы, медленно, неровно, \ словно прихрамывая. Сколько может быть сейчас времени? Уга посмотрел по сторонам — нет часов. Наконец он понял: на длинной жерди под низким потолком висели промокшие попоны; стекая с них, капли воды ударялись о кирпичный пол, и казалось, будто тикают старые ходики. В выбоинах кирпичного пола собралась черная жижа. А дальше расположился, казалось, средневековый лекарь со своей аптекой. Огромная печь, занимающая почти треть комнаты, растрескавшаяся и закопченная, еле сдерживала в своем нутре кипение и клокотание каких-то чудодейственных снадобий. А по ее щелям взад и вперед сновали тараканы, не верившие ни в какие чудеса, их спокойно склевывала курица,— вероятно, она каждое утро где-нибудь в укромном местечке несла по сказочному золотому яичку. На лежанке была сложена груда мисок, стеклянной посуды и всевозможных банок и склянок. А немного повыше, на веревке вокруг печи, висели рукавицы с оттопыренными указательными пальцами, передники, носки, нижние юбки и другая одежда. В чанах что-то мокло, издавая невыносимое зловоние. Высоко под потолком висела пара кирзовых сапог, надеваемых, вероятно, только по праздникам; целый гербарий различных трав — от полыни до ромашки; огромные желтые гроздья лука, свисавшие чуть не до пола; распятые на палочках телячьи шкурки. Пять-шесть бычьих пузырей воздушными шарами взлетели к самому потолку. И все издавало запахи, немыслимые даже в деревенской аптеке.
— Вот так хозяин у нас! — не выдержал наконец Алексис, все время прислушивавшийся к разговору кулака с Ешкой. — Нет, говорит, ничего. Так-таки и нет ничего у богатого Межмалиетиса! Кто ж этому поверит? Да уж сам-то он ничего не отдаст, грязи из-под ногтей пожалеет!
Все эти дни, пока огонь красных и белых не скрестился в этом глухом уголке, Алексис о чем-то сосредоточенно думал, одинокий, забитый, на вонючей батрацкой половине. Не с кем было поделиться. Й вот, встретившись с Угой, он разговорился.
Ладишь с хозяином? — спросил У га.
— Мне-то что — я здесь сезонный, живу, как птица на ветке, — ответил Алексис. — Хозяин давно бы уж прогнал, да зимой красные пришли, испугался. Теперь работаю за еду, меня кормят впроголодь, а я кормлю хозяйских блох и тараканов. Сегодня ночью тут ожидаются эстонцы. А меня бунтовщиком объявили: как же, с хозяином поссорился, по собраниям бегаю, младший брат в Красной Армии. Ни один хозяин не держит зимой батраков. Куда же им деваться? Вот и идут в леса.
У Алексиса путались мысли. Чтобы привести их в порядок, он произнес запомнившиеся ему слова из Коммунистического манифеста, который он слышал на одном собрании, а потом снова заговорил своими словами:
— К вечеру я уйду, пусть сами встречают своих белых. Как только увидел вас, сразу решил — пойду с вами. Правильно?
— Что ж ты так долго раздумывал? Другие уж давно ушли, — сказал Уга.
Алексис словно не слышал. Накинув пиджак, он продолжал: