Довод сокрушительный. И с ходу старик поднимает меня на высоту.
— Поэтому, — продолжает он, — установим последний срок. Слышите, последний. Тридцатого марта рукописи лежать здесь. — Для убедительности он постучал пальцем по столу. — А во втором квартале предварительная защита. Я обещал им сегодня.
— Лаврентий Степанович, — говорю я, — вы же знаете, что у меня все изменилось. Теперь все по-другому.
— Позвольте, что изменилось? — И затем, вспомнив: — Ах, да! Вы мне что-то говорили. Нет, нет, это не годится — детский лепет. Есть серьезная, утвержденная тема, а посему извольте…
Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Выходит, все, над чем я корпел, — побоку. Бросить и забыть!
— Что ж, по рукам? — улыбается Лаврентий.
Он смотрит на меня вопросительно.
— Значит, в отчете — новая кандидатская человекоединица, — цежу я, — и вместе со званием приложится талант.
У него вытягивается физиономия, рдеет румянец.
Включился Димка:
— Чудило, подумай, что ты мелешь! Ведь другие мечтают об этом.
И впрямь, я чувствую себя неблагодарной свиньей.
Димка выдвигает гаубицы:
— Ну, что тебе еще? Видишь же, сам видишь — требуют, поддерживают. ВАК помаринует, помаринует и утвердит.
Я мну в кармане газету.
Вслед за артиллерией пошли танки:
— И учти, в звонкой монете…
— Не разжигай мою алчность, мою корысть, — говорю я.
— Извините, не остроумно, — роняет Лаврентий. — Материальный стимул в наше время решает многое.
В голосе его звучит металл.
Неужели они думают, что я разыгрываю из себя кисейную барышню, которая не ест, не пьет, а лишь томится по высокому и прекрасному?
— Лаврентий Степанович, — говорю я, запинаясь, — но почему же детский лепет? Скажите — почему?
— Потому, что наивно. Просто не годится, и все…
Я вижу, что ему нечего сказать. Да и он это чувствует и поэтому начинает нервничать.
— Ну, что там у вас! Хоть расскажите толком.
Я рассказывал ему дважды, и казалось тогда — он соглашался. Сейчас хватаюсь за соломинку. Стараюсь излагать ясно, как на экзамене.
Начинаю издалека, с Капайгорода. Я насмотрелся на это еще там, а дальше — у нас в отделении. Наверное, и он это заметил, не мог не заметить. Всякий раз, когда после операции мы вводим биогенные стимуляторы, происходит вспышка всех жизненных сил организма. Состояние больного улучшается, утихают боли, поднимается общий тонус. Нередко человек может вернуться к труду.
Старик барабанит пальцами по столу. Для него это — заученная стенограмма.
— Но через месяц-другой все катится вспять. Снова — постель, болевые симптомы, а затем — летальный исход, в мучениях.
Он приподнял брови:
— Уж не биогенные ли стимуляторы виной?
— Да, биогенные стимуляторы. И режим усиленного питания. Не мы, так родные закармливают больных, варварски закармливают.
— Слышали? — поворачивается он к Димке. — Это открытие! Стало быть, вы хотите поведать миру о вреде биогенных стимуляторов.
Входит Сокирко. На правах бывшего замминистра он всегда появляется без стука. Я спешу закончить:
— Нет, почему же! На войне они заживляли раны и сейчас…
Какой уж вред! Это отличные препараты, усиливающие жизнедеятельность и защитные силы организма… Но здорового организма, вернее — непораженного опухолью.
Сбиваясь и путаясь, говорю, что плазмол хорош против всего чужеродного в теле — осколка, пули, мертвой клетки. Но разве Сабанеев считал плазмол панацеей ото всех болезней? И Филатов не считал…
Меня слушают вполуха. И о плазмоле, и об алоэ. Навострился лишь Сокирко.
Лаврентий встал со стула.
— Садитесь, Трофим Демидович.
— Нет, нет, — отрывается от меня Сокирко, — я на минуту. Мы не договорились…
Лаврентий загибает пальцы:
— Завтра — министерство, ясно — до вечера. В пятницу — футбол. Отпадает. К тому же пакуем чемоданы. Сегодня, пожалуй. А, Трофим Демидович?
Решено собраться сегодня. Ровно в четыре. Сокирко позаботится о полной явке. Лаврентий провожает его до дверей.
Мы опять втроем.
— Оставьте, не смешите, — говорит Лаврентий.
— Лаврентий Степанович, дайте же мне сказать… — взмаливаюсь я.
— Что ж, пожалуйста, — пожимает он плечами.
Я боюсь, что меня оборвут на полуслове. Ловлю секунды и поэтому снова сбиваюсь —