— в каждой группе у меня двадцать крыс. Всем группам ввожу однородную ткань, точно — в один день. А затем — первую группу морю голодом, чуть хлеба и овса, лишь бы не сдохли. У второй — рацион обычный плюс биогены.
Про серых, танцуевских, не говорю ни слова. Стоит ли сейчас о них!
— Третью закармливаю досыта — каша на мясном отваре, овощей…
В самом интересном месте звонит телефон. Лаврентий идет к своему столу и снимает трубку. К счастью — отбой.
— …овощей побольше, молока. Четвертая группа, как всегда, контрольная.
Видимо, разгадав мой шахматный ход, Димка предательски подбрасывает:
— Про серых не забудь.
— Каких серых? — любопытствует Лаврентий.
— Обыкновенных, Лаврентий Степанович. Там не только белые, серые тоже. Носит их какой-то подозрительный субъект, а этот крез расплачивается из своего кармана, тайком в чуланчике держит.
Лаврентий выкатывает глаза:
— Это правда, Евгений Васильевич?
И, не дождавшись ответа, замечает:
— Любопытно, любопытно. Хотя, признаюсь, невиданно-неслыханно.
Наверное, все это выглядит нелепо и вправду смешно. Но снова они слушают внимательно. И, несмотря на издевку, я чувствую себя увереннее.
— Первый раз я ввел им раковые клетки весной, затем — вот теперь…
Здесь я запинаюсь.
— И что же? — спрашивает Лаврентий.
— Весной вышло, как я думал, — говорю я. — В группе усиленного питания — интенсивный рост опухоли, росла как на дрожжах. У голодающих — явное торможение роста…
— Ну, а теперь?
— Сегодня утром я сделал обмер…
— Говорите же.
— Все наоборот, — выдавливаю я. — У голодающих опухоль… Выгнало как тогда, в группе усиленных. У тех, что на усиленном питании — едва нащупаешь…
— Не мудри, — нарушает молчание Димка. — Делай, что запланировали, — тебе же в актив, и за полгода ты в дамках.
— Oleum et operam perdidi[1], — говорит Лаврентий. — Поймите, мы вам добра желаем.
— Лаврентий Степанович, — поднимается Димка. — У меня в боксе…
— Хорошо, Дима. Можете идти.
Димка уходит.
— Взгляните, — кивает вслед ему Лаврентий. — Зав лабораторией, второй год кандидат наук. А ведь вы однокашники.
— Но почему же вышло в марте! — упираюсь я.
— Nulla regula sine exceptione[2], — отвечает он.
Видимо, старик решил уморить меня латынью.
Но я не сдаюсь. Вынимаю из кармана газету, разглаживаю измятины и кладу на стол.
— Это еще что?
— Прочтите, Лаврентий Степанович.
Он делает гримасу, но все же берет очки и принимается за чтение.
Я молю аллаха, чтобы опять кто-нибудь не влез или снова не зазвонил телефон.
Моя молитва услышана. Тихо, по-русалочьи, входит Лора. В одной руке поднос с традиционным стаканом чая и ватрушкой на блюдце, другая рука зажимает бумаги.
— Вернулись, Лора! — оживляется Лаврентий.
— Угу, Лаврентий Степанович. И оба нижние.
— Спасибо, Лорочка. Позвоните, пожалуйста, домой. Елизавета Константиновна волнуется.
Лора выкладывает содержимое подноса, все, что требуется для Карловых Вар, и исчезает так же незаметно, как вошла. Лаврентий разглядывает билеты, путевки, паспорта и прячет все в стол.
Сейчас начнется обряд чаепития. С чувством, с толком, с причмокиванием. Но, завершив осмотр, он отставляет стакан и продолжает чтение.
Я не свожу с него глаз.
Он заканчивает, поправляет очки и… начинает с начала.
Неужели клюнуло!
Он дочитал, снимает очки и грызет золотую оправу.
Тишина.
Лишь тикают часы-стояк. Гиппократ задумался на подставке.
Я сижу как на иголках.
Лаврентий сосредоточенно давит лимон в стакане.
— Все это не ново, Евгений Васильевич, — говорит он наконец. — Лечение голодом испокон веков пользуют йоги в Индии. И тибетская медицина.
— Весь наш мир стар, Лаврентий Степанович.
— Стар, вы правы.
Я развиваю красноречие, вернее сказать, — просторечие. Развожу перед ним, как разводил бы перед Мотей или Лорой — запрем двух псов в одном загоне — здорового, ладного, ну — к примеру — волкодава, или добермана и замухрышку-дворнягу. Пусть день-другой поживут вместе. Запрем и бросим в загон жратву. Кому достанется львиная доля? Волкодаву, правда! Он свиреп и агрессивен, как раковая клетка. Дворняге перепадет с гулькин нос. Хорошо, если что перепадет. У нас точно так же: закармливая больных, вводя биогенные стимуляторы мы прежде всего кормим бластому, значит — стимулируем рост опухоли.
— По-вашему, держать их на голодном пайке?
— Вспомните доктора Бомбара, — отбиваюсь я. — Два месяца в океане он был на голодном пайке — планктон и сырая рыба. А этот — на одном боржоме. Наш организм приспосабливается ко всему — и к голоду, и к холоду. Раковая клетка приспособиться не может, она гибнет.