— Это и есть ваша тема? — спрашивает он после паузы.
— Одно звено.
— Куда же ведет цепь?
— Лаврентий Степанович, может быть, я ошибаюсь…
— Но все же?
— Я хочу понять, откуда эта агрессивность бластомы.
— Не вы один хотите. Даже я, грешный.
Снова пилюля. Поделом, нужно быть скромнее.
— И все твердят одно и то же, — говорю я. — Канцерогены, ожоги, травмы…
— Ну, а по вашему?
— Агрессивный организм, паразитирующий на здоровой ткани.
Ухмыляясь, он дожёвывает ватрушку.
— Вспомните Мечникова, — наступаю я. — О паразитарном генезисе опухоли он говорил еще в девятьсот девятом году. На конгрессе в Париже.
Часы отбивают двенадцать.
— Лаврентий Степанович, — иду я напропалую, — может, все это не так, может, я ошибаюсь, путаюсь в потемках, но ведь путей к истине много. А если такой путь?.. Дайте мне довести дело до конца. Не выйдет, как сегодня, и я приду к вам с повинной. Вы же сами всегда говорили: главное — найти причину. А мы столько лет топчемся из угла в угол. И не мы одни, за границей тоже.
Лаврентий поднимается.
— Ладно! Будь по-вашему. Вы взяли меня измором. Только, чур, условие — к тридцатому марта диссертация должна быть готова.
Управиться бы в год, и то хорошо!
— Вы слышите — к тридцатому. Я обещал там, в управлении.
— Да, да, — киваю я. — Это — само собой.
— Успеете?
— Конечно.
— И вот еще — тему вашу надо прокорректировать… только поглуше, обтекаемо… Знаете, чтобы не дразнить быков, — понизил он голос, как заговорщик. — Скажем — «Влияние биогенных стимуляторов и калорийности пищи на рост опухоли». Вернусь — проведем через ученый совет. Ни пуха ни пера!
Из кабинета я выезжаю на белом коне.
За окнами тишина, лишь скрипит и покачивается фонарь во дворе. Свет от него грязно-желтый и набегает на стену, как морской прибой. Набежит и схлынет, схлынет и снова набежит. И тогда сумерки озаряются янтарной мутью. Мы распахнули окно и, чтобы не налетела мошкара, погасили свет.
— Ты только обещай, больше мне ничего не нужно, — говорит она.
Пожалуй, завтра не успею. Лаврентий-то подпишет, а вот питомник до понедельника закрыт. Значит, не раньше понедельника…
— Слышишь, Женя?
— Да, да, непременно съездим.
— И в Петергоф тоже.
— И в Петергоф свернем, это же рядом.
— Ты хороший, и я тебя очень люблю.
Почему-то мне вспоминается Блок:
— Знаешь, Женя, и в Павловск бы…
Я соглашаюсь. Почему не согласиться?
— Вот и хорошо!
А дальше… Как там дальше?
Снова комната наводняется желтой мутью и затем снова наступают сумерки.
Еще год назад я не знал, что есть на свете эта улица со сладковато-дачным названием — Приветная, и этот дом, обреченный на снос, и комната с отвисающими у потолка обоями. Ничего я не знал тогда. Осень была румяная и ласковая, как раздобревшая баба. По городу носилась сентябрьская паутина, а в воздухе стоял аромат спелых плодов. Их продавали с лотков, прямо на тротуарах.
В то воскресенье, уже не помню как, я очутился в зоопарке. Я не люблю зоопарки, по-моему, это пошлейшее зрелище — звери в клетках. И все же что-то тянет меня туда. За двадцать копеек, детям — гривенник, вы можете бродить у озера Чад, пробиваться сквозь Уссурийскую тайгу, на индейской пироге плыть до самых верховьев Ориноко. Наверное, в каждом из нас сидит маленький Тартарен из Тараскона. Не знаю, как у других, но во мне этот вирус засел прочно, видимо, навсегда.
На всю окрестность гремело радио, кто-то жирным баритоном признавался, как он любит жизнь — «…Я люблю тебя снова и снова». Шла бойкая торговля мороженым. Публика заглядывала в аквариумы с диковинными рыбами, слонялась по аллеям у клеток, озирала встречные экземпляры четвероногих и пернатых.