Постепенно расходились зеваки.
Про Батыеву гору я, разумеется, слыхал, хотя отродясь там не был. Об улице Приветной услышал впервые. Но я чувствовал себя уверенно — в моем кармане бодро шуршал новенький банкнот достоинством в трешку. С такой суммой можно было, не глядя на счетчик, прокатиться не только на Приветную, но и с одного конца города в другой.
Нам не пришлось долго ждать. Вдали, на шоссе, я увидел шахматку такси. Я замахал рукой, и машина свернула к обочине, в нашу сторону.
— Кстати, — сказал я, — если вы будете есть сливы немытыми — хватите дизентерию. Это я вам говорю как специалист.
— Придумайте что-нибудь умнее, — огрызнулась она.
В эту минуту подъехала машина.
— Очень мило, — заметил я. — Только не советую грубить. Иначе — шагайте на свою Приветную сами. На одном каблуке. У меня имеются более важные дела, нежели доставка домой вашей обуви.
Шофер высунулся из окна:
— Так едем или нет?
— Полный вперед, — сказал я после паузы.
При посадке произошло нечто вовсе непредвиденное: скорее всего от злости она не пригнула голову и со всего размаха стукнулась головой о верх проема. С головы сбило, на первый взгляд, странный предмет, как выяснилось — туго скрученный и перетянутый нитками жгут из волос. Эта штука свалилась на асфальт, а вслед за ней посыпались шпильки.
Я подхватил упавший протез, она же, спасаясь от людских глаз, пулей влетела в машину и уселась на Стефанию Сандрелли и Клаудию Кардинале.
Таксист, дядя лет за пятьдесят, не лишен был чувства юмора. Увидев позади себя взлохмаченную, цвета красной меди, голову, стиснутые губы и этот жгут из волос, он сочувственно вздохнул и привел великие слова Мичурина:
— Мы не должны ждать милостей от природы, взять их у нее — наша задача.
Машина тронулась.
Вскоре мы нырнули под мост, промчались мимо цирка, а затем свернули к вокзалу.
Все молчали. Прежде всего начался сбор шпилек. Она собирала их на сидении, в ногах, у дверцы и сбрасывала в сумку. Шпильки падали на дно сумки, как слезы, почему-то жалобно позвякивая. Наверное, ударялись о пудреницу или что-то другое. Далее, она стала расчесываться, долго и методически, то распуская свой огненный клок по плечам, то свертывая его сзади узлом.
От вокзала мы начали взбираться в гору. Направляя наш маршрут, она исследовала повреждения, нанесенные каблуку.
Мы въехали в череду тишайших улиц (совсем как моя), с одноэтажными и двухэтажными домишками, яблонями, переваливающими свои ветви через забор, псами, рычащими из подворотен и с лаем устремляющимися за машиной, голубями, взлетающими в небо под свист и взмахи чумела.
И только сейчас я заметил, что все вокруг потемнело. Спряталось солнце, и небо затянулось сивой поволокой.
Позади осталось еще несколько переулков, сквер с покинутыми детскими качалками, и после нового поворота машина затормозила у разрытой во всю улицу траншеи.
— Здесь, — сказала она и приоткрыла дверцу.
Не знаю почему, я вышел тоже, предварительно сунув шоферу свою трешку и получив сдачи два рубля.
Когда мы балансировали на доске, перекинутой через траншею, и огибали еще один сквер, ливень только начался. То тут, то там откалывались наверху мутные капли и бесшумно шлепали в песок. Первая огненная кривая переломилась возле дома над нашими головами и тотчас же грянуло такое звонкое и оглушительное, что небеса немедля разверзлись. Мы едва успели вскочить на крыльцо, а затем в дверь.
Она смахнула туфли, целый и увечный, промямлила нечто вроде благодарности и бросилась к лестнице. На ступеньках замелькали ее босые пятки.
Я остался внизу, не солоно хлебавши.
Низвергался сплошной водопад. Он скрыл все — и дома и деревья. Лишь молнии метались по небу и неистово надрывался гром.
Делать было нечего. Я вытащил сигарету и закурил. Зачем я отпустил машину?
…Когда я закуривал во второй раз, сверху послышалось:
— Вы еще здесь?
— Что, заговорила совесть?
— Нет, просто прибрала в комнате. Войдите, если хотите. Подождите, пока он пройдет.
Я поднялся на второй этаж. Отчаянно скрипели ступени, от моего прикосновения раскачивались ветхие перила. Она стояла на площадке в желто-зеленом халате и домашних шлепанцах.
Сейчас на ней тот же халат, перешитый из бабушкиного платья. Давно поблекли желтые и зеленые разводы. Она примостилась у моих ног по-турецки и похожа на подбитую птицу.
— Женя, останься. Куда тебе в такую даль?