Тем временем мама накрывала на стол. Появлялся неизвестно когда успевший закипеть самовар, и все усаживались на свои места.
Перед сном мы всегда читали. Догорал огонь в печи, чуть слышно цокал будильник, а за окном черт прятал месяц, и казак Чуб брел с кумом темной, непроглядной ночью — хоть глаз выколи, Атос поджидал д’Артаньяна у монастыря Босоногих Кармелитов. Лопался по швам заячий тулуп, подаренный Гриневым вожатому в Оренбургской степи. Читали вслух, по очереди — сначала я (слог — к слогу, слово — к слову), Славка (побойче), завершали чтение мама или папа. Потом ложились спать. Я спал со Славкой на этой же койке. Мама выключала свет, поправляла нам одеяло, целовала каждого в лоб и незаметно крестила одного и другого.
Я часто думаю о том, что рано или поздно (придет же черед!) сюда наедут бульдозеры, набросятся на это жилье, обломают деревья, вывернут с корнем кусты, разгонят птиц. И прощай, милая, провинциальная тишина! Взамен вымахаются семиэтажные спичечные коробки, поставленные ребром. Заколесят туда-сюда машины… Эта мысль нагоняет тоску. Право же, они еще не так плохи, эти хатенки, и могли бы послужить людям.
Размышления прерывает Мотя. Она появляется в окне, скептически окидывает мою берлогу и замечает:
— Вылеживаешься…
Я испытываю глупейшее чувство неловкости, будто совершил непростительный грех.
Мотя ставит на подоконник две бутылки молока, полбуханки хлеба, затем выкладывает сдачу.
Пора вставать, уже время. Я слажу с койки, подтягиваю трусы и беру бутылки. За неимением холодильника погружаю их в стоящее у двери ведро с водой.
— Дай, принесу свежей, — говорит Мотя.
Я передаю ей ведро и одеваюсь. Она выплескивает воду на соседний куст, отчего шарахаются в стороны перепуганные куры, и через минуту возвращается с полным.
— Вечером приберу, — кивает она на окружающий меня бедлам.
Как всегда, в эту пору здесь не протолкнешься. У прилавка, где продается печенка, галдят тетки, постарше и помоложе. От них не отстает рассеявшаяся вперемешку мужская особь.
— Шурочка, не отпускай без очереди!
— Мужчина, вы же не стояли!
Мужчина что-то мямлит, в связи с этим начинается обмен мнениями.
Рядом в ы б р о ш е н ы издыхающие лещи. Тут тоже толчея. К сведению уважаемой публики висит объявление:
«Уснувшую при реализации» — понимай: загнувшуюся при продаже.
Я переминаюсь с ноги на ногу. Лезть без очереди совестно, становиться в хвост некогда — уже без десяти девять, в конторе нужно быть в срок. Не дай бог опоздать, Сокирко съест живьем. Случайно, я встречаюсь глазами с Шурочкой, совсем юным созданием, только-только вылупившимся из торгового техникума и пока еще поминутно краснеющим и смущающимся. Шурочка делает непроизвольное движение в мою сторону, инстинктивно я устремляюсь к ней. И тут происходит чудо — тетки, готовые отвинтить друг другу головы, если что не так, предупредительно расступаются и пропускают меня в самую гущу. Недовольно косится лишь сильный пол. Кланяясь и улыбаясь влево и вправо, я пробиваюсь к прилавку.
Галантерейное, чорт возьми, обхождение! — сказал бы гоголевский Осип.
По моей просьбе, Шурочка отвешивает мне полкило любительской колбасы. Затем прихватывает три бутылки мандаринового напитка и для полного сервиса заворачивает все в пакет. Как говорится, о т о в а р и в ш и с ь таким образом, я, с теми же улыбками и поклонами, отчаливаю от прилавка. Меня провожают ласковые взгляды.
Наверное, есть во мне все-таки что-то внушительное, безупречное.
Я разливаю физраствор. Наполняю новую пробирку, ставлю ее в ряд и слышу знакомый голос… Выглядываю в окно — неужели Кривдин? Ну, так и есть.
— Лукич, — кричу ему, — ты?
Он задирает голову.
— Здорово, Женя.
Спускаюсь по лестнице. Кривдин нашел занятие — выносит из вивария пустые клетки, складывает их перед Мотей. Она обосновалась рядом и, сидя на детском стульчике, исследует каждую клетку — паяльной лампой выжигает там клопов. Огонь шарит по прутьям, дну, проникает в самые заветные щели.