Не знаю, кто придумал, что бульдоги свирепые, коварные, хватают мертвой хваткой. Все это вздор. Они разные — добряки и садисты, сократы и болваны, честные и ворюги. В собачьем разнообразии лиц, характеров, судеб Кнопка — поистине добрейшая душа. С первой встречи мы стали друзьями, со второй она уже лезла целоваться. Кроме того, все ее предки — медалисты и чемпионы, словом, геральдическое древо безукоризненно. Так, по крайней мере, уверяет метр. Для него это вопрос чести, и малейшее сомнение на сей счет воспринимается как личная обида. Но поскольку здесь Кнопка, где-то поблизости должен быть и старик. Я оглядываюсь по сторонам и вижу его в конце аллеи. Он поднялся со скамьи, приветливо улыбается и машет рукой.
Почему я говорю старик? Ведь семьдесят — это не старость, а для Лаврентия и подавно. Он все еще в отличной форме — крепкая рука, звонкий басок и вечно парадный румянец, молочно-розовый, как у годовалого ребенка. Единственно профессорское — совсем белая грива с пролысинами и такие же усики нашлепкой. Правда, иной раз пошаливает печень, но годы здесь ни при чем.
Мы подходим к скамье. Лаврентий дышит озоном, я дымлю сигаретой, Кнопка вертит своим обрубком.
— В такую рань? — протягивает он руку.
— Да и вы тоже…
— Ну, я здесь каждое утро. Железный режим, мой друг. И притом в любую погоду — в дождь, мороз и снегопад.
Надо сказать, что метр заядлый спортсмен — мастер тенниса и рыбак-спиннингист. Дома у него настоящий гимнастический зал — шведская стенка, набор гантелей и даже складной турник. Димка Павлусевич говорит, что эта дрессировка с гантелями в его возрасте — симптом скверный: боязнь надвигающейся немощи. Но, как бы там ни было, лучше железный режим, чем моя бестолочь.
Он точно читает мои мысли:
— А вы уже курите! И, наверное, натощак. Как вам не стыдно, Евгений Васильевич? Ведь вы врач и должны знать…
За сим следуют довольно грустные истины: как известно (а мне должно быть известно в первую очередь), один грамм никотина, не говоря уже обо всем остальном, отправляет на тот свет слона, ну если не слона, то во всяком случае — кролика. Человеческий же организм, поглощая ежедневно…
Увы, все это я знаю. Я даже читал об этом лекцию. В Доме архитектора. Но я слушаю как ученик, переминаясь с ноги на ногу. Дурацкая застенчивость, как в студенческие годы, когда я сдавал ему общую хирургию.
— Бросьте эту мерзость и садитесь, — говорит он, расстилая на скамье газету.
Я делаю последние затяжки и присаживаюсь.
— Лаврентий Степанович, вам мало резать больных, вы еще пилите здоровых.
Многозначительная ухмылка:
— Вас перепилишь!
— Что вы имеете в виду?
— Вчерашнее собрание, юноша, — журчит басок.
— Сказать вам правду?
— Лучше что-нибудь сымпровизируйте.
— Нет, зачем же! План обороны продуман заранее.
— Снова заболел зуб?
— Битая карта.
— Еще бы! Ну, выкладывайте, что придумали.
— На этот раз заболел друг, школьный товарищ.
— Бедняга!
— И, заметьте, живет в Василькове. Пришлось немедленно выехать.
— Что же там у него?
— Как выяснилось, ничего страшного — токсический миокардит, после гриппа. Но я не мог не съездить, вы сами понимаете.
— Да, причина веская. Держитесь, желаю удачи. Вчера она разносила вас в пух и прах.
«Она» — это Лошак, наш председатель месткома. Препостнейшее существо и к тому же старая дева.
— А эту даму нужно выдать замуж.
— Евгений Васильевич, не говорите пошлости.
— Уверяю вас, мигом успокоится.
Кнопка поглядывает то на него, то на меня и вот-вот вставит свое слово. Он махнул рукой:
— Скажите лучше, что вы здесь делаете?
— Тороплюсь в должность.
— В седьмом часу?
— Самый раз, Лаврентий Степанович.
— Это хорошо!
Мое усердие понравилось. Я жду, что он спросит, как подвигаются дела. В нашей повседневной толчее все как-то некогда, а здесь бы впору.
— Но, позвольте, вам ближе мимо госпиталя.
Сказать, что я не ночевал дома? Меня и без того считают пропащим. Я говорю, что решил сделать крюк, подышать воздухом.
— Это очень хорошо.
Видимо, вопросов больше не будет. Я поглядываю на часы и поднимаюсь.
— Значит, выдать замуж… — басит он на прощание.