Понятно, разговору быть без свидетелей. А так как и в приемной и в вестибюле вечно толчется народ, я решил звонить из автомата. Благо — он у нас во дворе. Дождавшись, когда санитарки с тюками белья скрылись в хозяйственном корпусе, я бросаю монету в щель и набираю номер.
Из аппарата слышится скрипучий, чем-то недовольный голос. Я прошу позвать ее к телефону.
— Сейчас, — обиженно мямлит трубка.
До корректорской не менее минуты ходьбы, обратно — столько же. В ожидании я оглядываюсь по сторонам.
Как на грех, в конце двора показывается Лаврентий, шагает явно сюда. Но, к счастью, проходит мимо, ограничиваясь кивком.
— Женя! — вырывается из трубки.
Слышно, как она тяжело дышит, наверное, бежала опрометью.
— Так и знала, что это ты! Что-то случилось?
Непременно что-нибудь должно случиться!
— Успокойся, пожалуйста, — говорю я. — Все в порядке, но дело в том, что я еду в командировку.
— Как же так… ведь ты ничего не говорил.
— Я сам только что узнал, час назад.
— И нельзя не поехать?
— Понимаешь, никак не открутиться. Я — и так, и этак, пропади оно пропадом…
— Но это не надолго, скоро вернешься? — с надеждой перебивает она.
— Видишь ли, в этом-то и загвоздка, что надолго, — две недели, а может быть, и больше.
До меня доносится упавший голос:
— Куда же это?
— В Новосибирск, — конференция, а потом семинар.
Сначала я наметил Омск, но сразу же переиначил — Новосибирск выглядит весомее: крупный центр, академический городок.
Нелегкая несет Димку Павлусевича. Издали я вижу, как его физиономия расплывается в блаженной улыбке.
Придерживая трубку, я делаю жест уличного регулировщика, пропускающего поток автомашин.
Он продолжает улыбаться и лезет дальше. Тогда я зажимаю отверстие трубки и пианиссимо чеканю каждое слово:
— Катись отсюда!
Уразумев наконец мою просьбу, он понимающе кивает, на цыпочках сворачивает в сторону и исчезает из виду.
— Алло, Женя! Ты слышишь меня?
— Да, да — уже слышно. Черт знает что — каждую минуту выключается…
— Вот что — я отпрошусь и сейчас приеду. Это предусмотрено.
— Но, видишь ли, нас четверо, полная машина.
Она делает последнюю попытку.
— Тогда возьму попутную и прямо в аэропорт.
И это предусмотрено.
— Не успеешь. Через десять минут выезжаем. Только домой забежать — зубная паста, бритва, пара сорочек… Самолет в два сорок.
Последние пути в аэропорт отрезаны.
— Телеграмму дай, когда прилетишь, и звони, слышишь — звони!
Тут я прошляпил. А ведь нужно было учесть и телеграмму, и звонки. Правду говорят — на всякого мудреца довольно простоты.
— Непременно дам.
— Сразу же!
— Конечно, сразу.
— И позвони, пожалуйста.
— Завтра же позвоню.
Мы забыли, что завтра суббота и звонить, собственно, некуда — в издательстве выходной. Впрочем, теперь это все равно.
— Целую, милый!
— И я тебя.
— Крепко целую.
— И я тоже.
— Телеграмму не забудь.
3.
Сегодня мне надо быть в самом лучшем виде. Поэтому все утро я занят экипировкой. Соскреб грязь, налипшую к туфлям, и до блеска натер их суконкой. Обрезал бахрому, свисающую со штанов, а затем тщательно выутюжил складки. Теперь складки выпирают, как новые, спереди и сзади. На выстиранной с вечера ковбойке ни одного пятна.
Куда-то запропастился галстук. Я обыскал всю комнату, перерыл шкаф, наконец галстук обнаружился в коридоре, на вешалке. Смахнув пыль, я сначала завязал его широким, моднейшим узлом, а далее снял и упрятал в карман. Туда же сунул чистый носовой платок.
Жаль, нет у меня зеркала побольше, этакого трельяжа. Но думаю все же, что вид мой — вполне респектабельный. В таком виде смело можно явиться на прием не то что к Елизавете Константиновне, но и к самой Елизавете Второй, владычице Англии и всего соединенного королевства.
Так как с утра что-то парит и снова может быть дождь, я прикрываю створки окна и, довольный своим туалетом, выхожу в палисадник.
…Балкон на втором этаже пуст. За посаженной в ящиках сальвией видны разноцветные шезлонги, в стороне — любимая качалка Лаврентия. Дикий виноград уже покрывается предосенним багрянцем.
Кто-то толкает меня под локоть. Передо мной — Котька, или Костик (именуется по-разному), иначе говоря — Покровский-младший, сущее наказание папы и мамы. В минуты откровенности Лаврентий признается, что этот двадцатилетний горилла послан им за грехи. Сломив себя, Котька пошел по отцовской стезе и сейчас вымучивает у нас врачебную практику. По велению сердца и прочим показателям ему бы в самый раз быть в физкультурном, на факультете тяжелой атлетики, если есть там такой факультет, или на каком-нибудь другом в этом роде.