— Ну, что вы скажете? — помахивает он чемоданом-портфелем.
— Что, собственно, сказать?
— Про вчерашнее.
— Что-то случилось?
— Еще бы!
— Что же?
Котька мрачно твердит:
— Так ляпнуться! Так ляпнуться!
— Да объясни толком.
Моя тупость выводит его из себя.
— Про матч я, понимаете — про матч! — И терзается снова. — Три — ноль, три — ноль и один в свои ворота…
Наконец я сообразил.
— Всего-то?
Он выкатывает глаза.
— Вам мало!
— Мне какое дело?
Не встретив сочувствия, он презрительно пожимает плечами.
— Я всегда говорил, Что вы отсталый человек.
— Ладно! Отсталый так отсталый. Скажи лучше, твои дома?
— Где же им быть! Про вас что-то говорили. И еще — эта старая балда ни свет ни заря причапала.
— Какая балда?
— Только начали чемоданы собирать — тут как тут. Теперь до вечера проторчит.
Чуть забывшись, Котька возвращается к вчерашнему:
— Три — ноль! Подумать: три — ноль… — повторяет он как «три карты, три карты». Вот возьму и утоплюсь.
Меня передернуло.
— Ну и дурак.
— А что? Очень просто, раз — и готово! Погодите… — щелкает он себя по лбу и начинает рыться в портфеле.
Оттуда выглядывают ультрамариновые плавки, ласты, бутылка коньяка.
— Так и есть — транзистор забыл, замутили башку.
— Вернись.
— Нельзя, плохая примета.
Кивнув ему на прощанье, я иду к парадному.
На втором этаже вынимаю галстук, набрасываю его на шею, потуже затягиваю узел. Затем приглаживаю вихры и жму на звонок.
Из-за двери доносится раскатистый собачий лай, торопливые шаги. Передо мной — Елизавета Константиновна. Но Кнопка, бежавшая следом, отбрасывает ее в сторону, с разгона прыгает мне на грудь, и, не дав опомниться, целует в губы.
— Боже! — ахает Елизавета Константиновна. — Несносное животное… Тимофеевна! Где вы, голубушка? Не поцарапала, Евгений Васильевич?
Я вытираю губы, пытаюсь улыбнуться и отрицательно покачиваю головой.
— Сейчас принесу одеколон, — говорит она и, пройдя вперед, радушно докладывает в гостиную. — Лавр, угадайте, кто к нам пришел. Ни за что не угадаете… Евгений Васильевич.
Можно подумать, что меня не ждали. Но я уже привык к этой игре в нечаянную радость. Нравится — пускай себе!
В гостиной Лаврентий и старый друг их дома — Павел Иванович Лукашевич. Значит, на него-то и сетовал Котька. Павел Иванович никакая не балда а скорее напротив — доктор филологии, член-корреспондент нашей академии, большой знаток древних литератур и народного искусства.
По белоснежной скатерти расставлены тарелки, хрустальная ваза с печеньем, кофейный сервиз. Кнопка подпрыгивает, вошла во вкус и готова начать все сначала.
— Садитесь, садитесь скорее, — говорит Лаврентий.
— Погодите, Лавр, — останавливает его Елизавета Константиновна, успевшая вернуться с куском ваты и флаконом «Красной Москвы». — Где же вы, Тимофеевна?
Появляется Тимофеевна, фигура вечно безмолвная («нет — да», «да — нет»), нечто среднее между домработницей и экономкой.
— Тимофеевна, уберите ее, пожалуйста, — кивая на собаку, говорит Лаврентий.
Старуха выталкивает упирающуюся Кнопку в дебри квартиры. По настоянию хозяев и гостя я обтираю одеколоном губы, вокруг рта, заодно — пальцы и ладони.
— Уверяю вас, Павел Иванович… — упорствует Лаврентий.
— А я вам говорю — бил прямо по воротам, — не соглашается Лукашевич.
Видимо, и здесь речь идет о том же, о вчерашнем матче. В свои годы Павел Иванович — лихой футболист (зритель, естественно) и в этом деле переспорит любого.
Елизавета Константиновна поглядывает на мой галстук.
— Фри-фри хотите? Фри-фри по-марсельски, — многозначительно подчеркивает она и, не дожидаясь ответа, кладет мне на тарелку жаренные помидоры — красно-бурое месиво, посыпанное чем-то зеленым.
Хочешь — не хочешь, придется есть. Попробуй отказаться — обиды не оберешься. Но выручает Лукашевич:
— Лаврентий Степанович, вы не познакомили меня со своим юным другом.
У него явное выпадение памяти. Мы знакомимся всякий раз, но мой метр, глазом не моргнув, симулирует рассеянность.
— Эх, голова! Простите… — И затем, чуть повысив басок, как конферансье на эстраде: — Евгений Васильевич, мой ученик и научный сотрудник нашего института.