— Ладно, — говорю я, — и ляд с ним. Скоро вернусь. Надо что — я у Анания Ивановича.
— Тесен, — повторяет Рябуха с выдающим его родные места полтавским выговором. — Подумать только, уже месяц у нас, каждый день на обходе вижу, в среду на операции… и не узнал. Как-никак двадцать четыре года пролетело, а он, выходит, запомнил, недаром все присматривался. И сейчас вот, после укола, несмело так: «Не узнаете, — спрашивает, — товарищ военврач? Мы же с вами от Яготина в одной колонне пешим ходом топали, а потом на Керосинной загорали. Вам еще тогда от родных выручка вышла». Тут меня и осенило: «Сержант Войцехович, Алексей?» — «Он самый, — усмехается только. — А меня, — говорит, — дальше увезли, под самый Тильзит». Сейчас и вылазит у него и Керосинная, и этот самый Тильзит. Мне, Евгений Васильевич, можно сказать, повезло тогда. Не рассказывал вам?
Кое-что я слышал. И об окружении, и о плене, и о том, что после было.
— Пригнали нас, разутых-раздетых. Кто от голода по дороге падал — конвоиры пристреливали. Пригнали на Керосинную и — за проволоку. Было там нас, медиков, десяток-другой, только что поделаешь, если рацион — пустая баланда из картофельных очисток, очисток за очистком гоняется. Котелок на двоих, да и то не каждый день. Холода в сорок первом рано начались, и пошло — воспаление легких, кровавый понос, тиф. А сверху дождь с мокрым снегом. Войцехович этот все ко мне тиснулся, совсем теленок был — узнать ли! Рассказал сейчас, что семью его в сорок втором немцы в Орше расстреляли. Так вот, определились мы на Керосинной, на новых позициях. Я у вас время отнимаю. Просто нахлынуло — вот и разболтался. О чем я?.. — провел он по лбу. — Да… А по ту сторону женский пол к проволоке приклеился. Со всего города. Старые, молодые, с детками многие. Крик, плач, кто по имени зовет — «Коля!», «Ваня!» Кто — «папа!» Другие по фамилиям. Домой отпустить просят. Да где уж! Их — прикладами, а они — ни в какую, не уходят. Рассказать про это невозможно, надо было видеть.
— А я, Ананий Иванович, видел. Мы там, с матерью и братом, отца искали.
— Значит, понимать должны, — говорит он многозначительно и вот-вот вернется к тому, позавчерашнему. Но бегут минуты, часы отбивают одиннадцать, каждый из нас уходит в свое далекое, и я снова слышу его чуть хриплый голос и это мягкое полтавское «л».
— Пришли они на второй день — Мария моя, Мария Лукьяновна, и все трое. Меня они поначалу не признали, страшный был, на себя не похож. Вале тогда пятнадцать исполнилось, он все мать за локоть поддерживал и среди нас — глазами, глазами. Максим с Любой — совсем мальцы — на цыпочках и за ее рукава хватались. Я им — знаки через головы, не замечают… а потом в один голос: «Папа, папа!» Мария Лукьяновна с Валей поближе пробиваются. Я, понятно, к ним, к самому краю…
Он вздохнул и затянулся папиросой.
— Неделю битую ходили. Чуть утро — все четверо у проволоки. А что толку! И надоумь их тогда кто-то — задаром, мол, ничего не выйдет. Особого добра нажить нам не пришлось, но была у нее бирюзовая брошка в золоте, еще матери. Вот эта брошка и решила все. Протянула ее Мария Лукьяновна старшему и взглядом в мою сторону повела. Тот на ладонь положил, отвернулся, вертит туда-сюда, сам видит — предмет стоящий, да поскорее в карман, меня же, незаметно так, пальцем поманил и — за ворота… Как мы домой добирались, не спрашивайте. Принесли они с собой хлеба буханку, а к ней ватник, бутсы и прочее гражданское. Там же, в первой подворотне, и переоделся…
Мы не заметили, как вошел Сокирко. Метнул в мою сторону руководящий взор, поморщился, что я здесь, а не у себя, однако не сказал ничего.
— Вот что, товарищ Рябуха, — бросил он мимо меня, — зайдите послезавтра. Надо решать с этим Коньковым.
— Я и завтра могу, — приподнялся Ананий Иванович.
— Не к спеху, завтра отдыхайте. — И на этот ретируется.
В эту минуту послышался какой-то шум, аккомпанируемый скрипом и лязгом металла. Я взглянул в окно. Матвей Кузьмич распахивал ворота, и во двор вкатила наша «Волга». Пока машина разворачивалась по кругу, внизу появился Сокирко. Его посадку Кузьмич сопровождал окаменевшей стойкой «смирно». Когда «Волга» исчезла за воротами, он снова принялся за свои засовы. Теперь вздохнет свободнее, сможет почивать до рассвета.
Слушая Анания Ивановича и все пробиваясь в моей чаще, я вдруг вышел на поляну, светлую и просторную, и, точно ноша с плеч свалилась, стало ясно и легко…
— И охота же так, изо дня в день, с утра до полуночи! — говорю я, отходя от окна.