Я не заметил, как чуть слышно отворилась дверь и на крыльце, ведущем в отделение, показалась она. Сосредоточенно напрягая силы, она спускалась по ступеням. Застиранный больничный халат был коротким, едва доставал колен.
Я бросился навстречу.
Она шла медленно, отмеряя каждый шаг, не глядя по сторонам, и лишь когда я стал рядом, подняла глаза.
— Ты?
В голосе — ни радости (впрочем, с чего бы?), ни удивления, ни упрека. На бледном, заострившемся лице — ни кровинки. Вокруг глубоко впавших глаз синие тени. Уже не нарисованные, свои.
— Пойдем туда, — показала она на дальнюю аллею. — Только, пожалуйста, не спеши.
Мы двигались молча. Я шел следом, не решаясь прикоснуться, поддержать. Наконец она опустилась на скамью, я сел возле нее.
— Душно сегодня, — обмахнулась она. — Будет дождь.
— По-моему, не будет.
— Будет, увидишь. Лежит у нас в палате одна… Давно, еще в школе, ногу сломала. На катке. С самого утра на ломоту жалуется. Говорит, что это — к дождю. Нога у нее как барометр. Да и я всегда чувствую погоду.
— Что ж, может быть.
— Лето какое-то, дожди, дожди…
Она смотрела на соседнюю клумбу, я не знал, с чего начать.
— В скорой помощи, — выговорил я наконец, — сказали… что у тебя сепсис…
Она отрицательно покачала головой.
— И здесь тоже думали, сначала. Искололи всю, живого места не осталось. Нет, будь сепсис, я бы так легко не отделалась.
Она сидела спокойная, безразличная и ко мне, и ко всему окружающему. Отвечала кратко, лишь бы ответить.
— Скажи мне, как же так… Ведь Скорнякова…
Углы ее рта чуть дрогнули.
— Знаешь, значит! — И стала натягивать халат на колени.
— Эх, зачем же она… Ведь я просила никому не говорить. — Потом, помолчав, подвела черту: — Да отказала, наотрез отказала. — А напоследок, уже с вызовом: — Но, как видишь, обошлось без нее.
— Хочешь сказать — добрые люди помогли?
И снова дрогнуло в углах рта:
— Помогли. А что?
Я закусил губу.
— Вчера следователь приезжал, — сказала она после паузы. — Все допытывался, кто же это — фамилия, адрес… Я сказала, что сама.
— Неужели поверил?
— Не знаю, может быть. Мне все равно, поверил — не поверил. Но добивался долго, потом уговаривать стал, совсем замучил. А я — на своем: «Говорю вам, сама!» Так и уехал ни с чем. Правда, расписаться заставил, что сама.
Она поднялась.
— Ну, пойду я. Спасибо, что пришел.
— Погоди! — засуетился я. — Куда же ты? Ведь мы не поговорили…
— О чем?
Я не нашелся, что ответить, начал про отгул после дежурства, сказал, что ездил к ней в издательство, домой, спешил сюда и ничего с собой не принес.
— А мне ничего не нужно, — сказала она. — Здесь все есть!
— Но я приеду вечером…
— Больше не приходи! Ни сегодня, ни завтра.
Что ж, я ждал этого. Я опустился на скамью. Она подошла ко мне, положила руку на плечо.
— Не надо, милый. Зачем же нам снова играть в эту игру? Ведь ты жалеешь меня, себя винишь в чем-то. А ты ни в чем не виноват, ни в чем. Это я во всем виновата. Выходит, воровала что-то…
Я хотел возразить, но она ладонью прикрыла мне рот. Потом села рядом.
— Не потому, что так получилось. Я о другом — поверила, возомнила о себе много, в облака занеслась…
Я чувствовал, что струна натянута до предела и вот-вот оборвется.
Мимо нас прошли двое. Она умолкла, а затем продолжала вполголоса:
— Но мне было хорошо с тобой. Казалось, что хорошо, и я это никогда не забуду. Ну, вот и поговорили.
Мы сидели совсем близко, я слышал, как бьется ее сердце. И вернулось из далекого детства — однажды к нам забежал кролик, чей-то соседский. Видно, вырвался из клетки. На него набросились дворовые собаки. Он прижался к стене дома, дрожал всем телом, а собаки прыгали вокруг, чтобы разорвать в клочки. Я разогнал собак, схватил кролика на руки и прижал к себе. Его сердце билось о мою грудь, как сейчас, удар в удар, билось рядом со мной ее сердце. Все это пронеслось в какой-то миг и сразу исчезло. Я взял ее за руку.
— Если бы ты могла простить меня.
— Не обманывай себя, Женя, — чуть слышно проронила она, — и не жалей меня. Я не хочу, чтобы меня жалели.
И тогда я сказал ей то, что никому никогда не говорил. То, что испокон веков, сколько мир стоит, случалось и великой правдой и великой ложью:
— Я люблю тебя.
Глаза наши встретились — мои и ее, серо-зеленые, глубоко впавшие в орбиты.