Один за другим мы соскочили на землю.
— Спасибо, товарищ врач, — сказала она.
— Спасибо, спасибо, — вторил отец.
Захлопнулась дверца кабины, полуторка тронулась с места и, просигналив у будки, выехала за ворота.
Я вышел за ней. На улице она врезалась в лужу, а потом исчезла из виду.
В тот день, как и сегодня, шел дождь. Но не теплый, летний, а мартовский, вперемешку с мокрым снегом. И так же несли гроб, а на мостовой стояла такая же полуторка. Мы приникли у дома, в стороне ото всех, и молча жались друг к другу. Последней вышла тетя Таня, папина сестра. Она заперла дверь, взяла нас обоих за руки и повела с собой. Несколько часов тому назад она прилетела из Харькова. Мы стали с ней первыми, а за нами — кто-то из соседей, незнакомые женщины из маминой конторы.
…Гроб положили у разрытой могилы, сняли крышку. Мама была как живая, только хлопья снега падали на щеки, на подбородок и не таяли, а тетя Таня все прикасалась к ней платком, смахивала с лица капли дождя и снежинки. Потом каждый из нас — Славка, я и тетя Таня — припадали к мерзлым комьям и целовали ее в лоб…
На голых ветвях деревьев, чего-то дожидаясь, сидели вороны.
Все началось в ту пятницу, после Нового года. А может быть, и раньше — и до того мама часто жаловалась на сердце. Сразу же мы укладывали ее в постель, давали капли, порошки, грелку. Но эта первая новогодняя пятница запомнилась навсегда.
Выклянчив у мамы несколько рублей, мы, тотчас же после уроков, помчались в кино. С книгами и тетрадями, не заходя домой. Шло «В старом Чикаго». Который раз, забывая все на свете, мы следили за крытым фургоном, несущимся по прерии вдогонку поезда, за отчаянной дракой братьев, за пламенем, вспыхнувшем сначала в коровьем хлеву, а затем охватившем весь город.
…у самого порога на нас обрушилась Мотя:
— Где вы пропадаете, ироды? Батько ждет — не дождется, а им ноль внимания!
Мы разинули рты.
— Часа два битых мордовался, все выглядывал, выглядывал…
В эту минуту подошла мама.
— Часть ихняя проездом, — обращаясь уже к ней, продолжала Мотя. — Отпросился, значит, к своим.
— Боже мой! — воскликнула мама.
— Вижу — заперто, да как дыбану! Он за мной. Нет, — говорю, — вы, Василий Дмитриевич, лучше оставайтесь, а вдруг заявлятся. Сама же, первым долгом, к вам. Нету, говорят, их в данный момент.
— Я же с утра ушла, — сказала мама.
— Тогда я в школу! Гасаю, гасаю по этажам, а их, сукиных сынов… извиняюсь, тоже нету. Вернулась, а он — все на часы и на часы. Отстать сильно боялся. Так и ушел…
— Где же она, часть эта?
— А на стадионе. Говорил, что там. Увидите машины кругом, значит — часть.
— Пойдемте, дети! — обернулась к нам мама.
Мы выбежали на улицу.
— Да вы — скоком, скоком! — кричала нам Мотя. — Может, на месте еще.
…На стадионе было пусто, ни души. По талому снегу расходились следы только-только уехавших грузовиков.
Мы возвращались долго, уже не торопясь. Всякий раз мама останавливалась, чтобы перевести дыхание. Мы думали о машинах, мчащихся сейчас по шоссе туда, где шли бои. Об этих боях каждый день писали в сводках, передавали по радио.
— Это все, дети, — говорила мама. — Все…
В комнату вошла Мотя. Она вывернула перед нами вещевой мешок — буханка хлеба, колотый сахар-рафинад, мыло.
— Вам оставил.
А через неделю пришла бумага — бланк со словами, отпечатанными на машинке. Она лежала на столе рядом с конвертом, и каждый, не говоря ни слова, вспоминал и его, и свою жизнь — не очень долгую у мамы и совсем короткую у нас.
С тех пор мама почти не вставала с постели. Ей становилось все хуже и хуже. Однажды заполночь она стала задыхаться. Оставив ее на Славку, я выбежал из дому. Внизу, за углом, была аптека. Меня сразу же впустили, сами набрали номер.
— Стой на улице, мальчик, — сказала дежурная. — В темноте они без тебя не найдут.
Я ждал недолго. Увидев светящиеся фары, я бросился на мостовую и поднял руку.
Из машины выскочили трое — старик в полушубке и две женщины с чем-то большим, громоздким. Я повел их к дому.
Когда мы вошли, Славка поднялся с постели. Мамы уже не было.
Дождь лил не переставая. Я вернулся во двор и, обходя лужи, пошел в биокорпус.
6.
Сегодня в помощь мне приставили Клаву — девицу еще зеленую, но не по летам разбитную. В прошлом году она окончила десять классов, сунулась в какой-то вуз, срезалась на первом же экзамене и, поболтавшись дома, поступила в нашу контору. По должности она — препаратор, однако на этом деле впервые. Отложив штангенциркуль, я склонился над журналом.