Нюся вздрогнула со сна и озарилась:
— Здравствуйте, Лаврентий Степанович. Совсем забыли нас.
«Эге! — пробежало во мне. — Значит, и ты, Брут…»
Я занял свободный угол. Лаврентий что-то втолковывал Нюсе. Ее килограммы закивали и исчезли в подсобке. Не прошло и минуты, как на нашей бочке появились два стакана, до половины налитые коньяком, бутылка портвейна и пара шоколадок. Лаврентий долил свой коньяк и поднял стакан:
— За мою удачу!
И отпил треть. Я, по привычке, опрокинул до дна.
— Из удач удача, — продолжал он, надкусывая шоколадку. — В комиссионном любая мазня втрое дороже стоит. А пыль, грязь насевшую, у реставратора смоем. Увидите и ахнете. Это даже хорошо, что грязь…
Понемногу его стало разбирать.
— Скажу вам, почему хорошо. Узнай Елизавета Константиновна, что двести, — живьем бы съела. А я ей, — и, отпив своей смеси, он захихикал в кулак, — пятьдесят, говорю. И представьте — поверила. В чем другом она — ого, а здесь — пас. Вокруг пальца! Давайте выпьем.
По правде, мне наскучила эта одиссея — и повесть о даровой покупке, и его мужнины шалости с Елизаветой Константиновной, проморгавшей двести рублей. Я ждал дележа. Здесь бы — самое место.
— Давайте же.
— Хватит, Лаврентий Степанович.
Он махнул рукой.
— Эх, пыты — вмерты, не пыты — вмерты! За старушку, за упокой ее души, хотя и норовистая штучка! Сколько фанаберии, «милостивый государь»… Не люблю таких! Давно сделал вывод — простой народ лучше…
— Не пейте больше, — сказал я.
— А вы не учите, — оглянулся он по сторонам. — Молоды еще.
Однако послушался и, лишь пригубив из стакана, стал обосновывать свой вывод.
— Внимание — лет восемнадцать-двадцать тому назад… Ну, да в сорок шестом или сорок седьмом узнаю я, что у одной бабы под Уманью завалялся этюд Поленова. Мчусь туда. Баба как баба, что-то в колхозе делает, детей куча. Вытащила его, как та вчера, на призьбу поставила. «Сколько же дать вам?» — спрашиваю. «Та воно мені без надобності, скільки даете». Ни заламывания, ни торгов. Сунул ей тридцатку — красные такие в ту пору ходили, до реформы еще. Поленова — под мышку и восвояси. Верите, рада-радешенька была, до самой машины провожала. И дети с ней. Жаль, не знал про них, про детишек. Леденцов бы захватил малышам. Нет уж, простые люди душевнее, человечнее.
Мы не заметили, как из дальнего угла к нам подошел средних лет гражданин с небритой, отечно-бурой физиономией и заплывшими глазами. На давно нестиранной сорочке болтался неопределенного цвета мятый галстук.
— Прошу прощения, а этюд не из ливанских? — осведомился гражданин. — У него ливанские очень колоритные. Знаете, окрестности Бейрута…
— Нет, окрестности Оки, — сквозь зубы процедил Лаврентий.
— Жаль. Впрочем, и на Оке превосходная натура. Сама просится на холст.
С тем же видом знатока он взял с бочки наш недопитый портвейн и принялся рассматривать этикетку.
— Поставьте, пожалуйста, на место, — попросил Лаврентий.
— Минутку… Массандра, — определил он происхождение бутылки и, завершая осмотр, сослался на древнюю мудрость, — in vino veritas[3].
Судя по всему, нам посчастливилось на симбиоз алкоголика и интеллектуала-эрудита, без околичностей завязывающего дружеские беседы.
В глазах Лаврентия забегали злые огоньки.
— Оставьте нас в покое, — выпалил он.
— А почему, собственно? — удерживая равновесие, спросил эрудит.
— Мы не знакомы. Достаточно, кажется.
— Так познакомимся! — радушно предложил он, готовый тут же преодолеть эту преграду.
— Не имею ни малейшего желания, — коротко отрезал Лаврентий.
— Олег Иванович! — послышалось из-за стойки.
— Сейчас, Нюся, — пошатнулся Олег Иванович. — Момент — А затем в нашу сторону: — Ах, вот как! Тогда извините за то, что нарушил ваш покой. Склоняю голову перед вашей добродетелью. Только не нужно излишне кичиться ею. Излишества пагубны во всем, даже в добродетели, как сказал Анатоль Франс. До свидания, Нюся.
И, отвесив поклон, скрылся за дверью.
— Слава богу, пронесло, — вздохнул Лаврентий, обтирая носовым платком горлышко бутылки.
А я все дожидался, когда же начнется братский дележ. Казалось, помех больше не было. Но он не торопился.
Мы допили остаток.
— Еще махонько? — спросил он.
У меня отбило охоту.
— Тогда — по домам, — и протянул подошедшей Нюсе десятирублевую бумажку. — Сдачи не надо.
Я не сводил глаз с его бумажника, вынутого и снова погруженного в карман. Вот те раз! — сжалось что-то во мне.