— Держи, пожалуйста, покрепче, — прошу я, прикладывая к опухоли штангенциркуль.
Но все Клавины мысли — там, за окном.
Не знаю, чем бы кончилась эта бабья перепалка, если бы издали не долетел голос Лаврентия. Как всегда, в эту пору он Гарун аль Рашидом обходит владенья свои.
Видимо, Лошак отступает. Делая заметку в журнале, я слышу, как прогибаются и визжат под ней кованные ступени лестницы.
Сквозь зубы, так сказать, à parte, Мотя подводит итог дискуссии:
— Не по-твоему, так сама и чисть. Ходят тут и только душу типают… Падло смердовонючее…
Она не рассчитала, что у оппонентки отличный слух. Скрип ступеней мгновенно утихает.
— Что вы сказали? — слышится поперхнувшийся голос.
— Что сказала, то сказала.
Предвкушая продолжение спектакля, Клава снова влазит на подоконник. Я закончил запись и решительно направляюсь по ее душу.
— Евгений Васильевич, голубчик, — взмаливается она шепотом, — давайте отдохнем немного, ну прошу вас.
— Ладно, — говорю я. — Только не высовывайся.
Она благодарно сползает вниз и выглядывает наружу, как из окопа.
— Что-то вы возбуждены сегодня, Матрена Харитоновна, — слышится, как всегда, респектабельный, не по вчерашнему величавый басок.
— Ой, не спрашивайте, Лаврентий Степанович!
Я представляю картину рукопожатия — Мотя подхватывается со стульчика, долго вытирает руку о фартук, а затем впивается в широко, демократически протянутую пятерню метра.
Чтобы не терять времени, я достаю новую крысу, прижимаю ее к столу и приступаю к обмеру.
— Зрачки расширены, — доносится снизу, — сердечные сокращения учащены. Это никуда не годится. Запомните — травмирование нервной системы угнетающе отражается на жизнедеятельности организма.
— Это вы точно, Лаврентий Степанович, — подтверждает Мотя. — Нервы так и шпурляют, так и шпурляют.
Я благополучно управился с новым экземпляром, втолкнул его в клетку, сделал запись и достал следующего.
— Что же, придется вас исследовать, — говорит Лаврентий. — На этой неделе, пожалуй, не смогу. На следующей — будьте готовы. Полагаю, нужен курс физиотерапии, не исключаются теплопроцедуры. А пока что — покой и еще раз покой. Берегите нервы.
— Это вы правильно сказали, Лаврентий Степанович, — соглашается Мотя, окончательно сраженная перспективой теплопроцедур и курса физиотерапии. — Все в аккурат из-за нервной почвы.
К огорчению Клавы, о стычке с Лошак она благородно умалчивает.
Крыса оказалась на редкость ухватистой, из танцуевского выводка. Прижатая к столу, она вертится в стороны и каждый раз штангенциркуль скользит по шерсти, сползает вниз. Случайно поднимаю глаза на окно. Презрев мой совет и по-прежнему навалившись на подоконник, Клава загораживает своим торсом весь проем. Я оторвался на секунду и, видимо, поотпустил корнцанг, но этого было достаточно. Два ряда зубов, острых, как отточенная пила, с размаху врезались в правую кисть и повисли на ней мертвой хваткой. Штангенциркуль сам собой грохнулся на пол. Услышав мой вскрик, Клава обернулась и онемела.
Не выпуская корнцанга, я тщетно дергаю его от себя и наконец смекаю, что отрывать нужно голой рукой.
— Евгений Васильевич… — блеет Клава.
Я отбрасываю корнцанг и в тот же миг впиваюсь в спину зверя. Загоняя ногти под шерсть, стремлюсь достать до позвоночника. Обожравшаяся на казенных харчах крыса шалеет от ярости, хватает то тут, то там. Но я отрываю ее от кисти, зажимаю пальцами и вталкиваю в клетку к остальным. Лишь теперь вижу свои свисающие клочья и льющуюся на пол кровь.
Клаву трясет лихорадка.
— Ах боже мой, боже мой… — только и может вымолвить она.
— Хватит ахать, — говорю я. — Крови не видела, что ли?
— Это я виновата, одна я!
— Брось! Ты-то причем? Зевал бы меньше…
— Потерпите, Евгений Васильевич. Я позову кого-нибудь.
— Этого не хватало! Неси йод, вату, бинт, все, что нужно. И живее.
Она исчезает за дверью, я изо всех сил сжимаю кулак. Но кровь сочится между пальцами, стекает на пол.
У меня это не впервой. Почти каждый раз распухала рука, сводило пальцы. Здесь уж распухнет непременно. И я вспоминаю о Кривдине, о назначенной на девятое операции, о так и не законченном обмере…
Клава появляется с йодом и пачкой ваты. К ней вернулся дар речи:
— Бедненький! Я же говорила, что они кусаются.
10.
В раздевалке ни души. Видимо, они уже там. За дверью слышатся всплески воды, вытекающей из крана. Я забрался в кабину, сбросил все верхнее, развязал шнурки на туфлях и начал облачаться. Потом, как мог, левой рукой натянул бахилы. Покончив с этим, шагнул в предоперационную.