Ушли и отсюда. Лишь один Лаврентий, в такой же, как я, униформе и бахилах, мыл под краном руки. Пробежав по моей повязке, по распухшим под бинтом пальцам, он скептически хмыкнул:
— Угораздило же вас…
Не найдя что ответить, я виновато пожал плечами.
— Укол хоть сделали?
— Сделал, сделал.
Он снова склонился над умывальником. Тщательно намыливал ладони, меж пальцами, тер щеткой ногти, подставляя руки под струю, намыливал и смывал пену.
— Готово там? — спросил он, опуская руки в тазик с диоцидом.
— Уже, — кивнул я.
— Что ж, пойдемте.
Мы вошли в операционную.
Все были в сборе — Ноговицына, ассистирующая вместо меня Аня Гришко, операционная сестра Нина Павловна — закадычная, еще медсанбатовская подружка Лошак, не в пример Варваре Сидоровне, так и затормозившая в сестрах. У аппарата стоял наш анестезиолог Степан Ованесович Максимаджи — армянин с караимской фамилией. Возле него — другие, и новенькая, незнакомая мне санитарка. Все в такой же униформе и бахилах.
Не опуская приподнятых рук, Лаврентий сделал общий поклон.
Комнату заливало солнце. Рядом с ним свет ламп казался скудно-тусклым. Вспомнилось: «Как эта лампада бледнеет пред ясным восходом зари…»
Стерильной салфеткой он высушил руки и дополнительно обработал их смесью йода со спиртом. Нина Павловна помогла ему надеть перчатки и облачиться в халат.
Распахнулись двери. Сестры ввезли каталку. После морфия Кривдин лежал неподвижно с полузакрытыми глазами, едва различая окружающих. Сестры перенесли его на стол, укрепили руки и ноги.
Максимаджи ввел в трахею трубку, наладил раздувные манжеты. Кислород, закись азота…
Аня и Ноговицына обработали операционное поле и обложили его простынями.
Грудь Кривдина стала подниматься и опускаться. Никогда я не видел его таким бескровно-бледным. Кожные покровы чуть заметно выделялись среди простынь.
По поверхности будущего разреза еще раз обрабатывается операционное поле.
Лаврентий вопросительно обернулся к Максимаджи. Тот кивнул.
— Приступим, — сказал Лаврентий. — Евгений Васильевич, отпустите халат, жмет что-то.
Я развязал узел и перехватил его свободнее.
Скальпель! Со сноровкой циркового манипулятора метр пожонглировал им меж пальцами и молча отшвырнул прочь. Лезвие описало дугу и звякнуло о пол.
И не к тому привычная Нина Павловна достала другой. Он снова повертел его в руке и на этот раз одобрительно причмокнул.
Скальпель врезался в кожу, затем — в подкожно-жировую клетчатку. Старик работал быстро, разрез — гладкий и ровный. В такт двигались обе руки — завидный дар хирурга, опыт долгих лет, добытый еще со студенческой скамьи. Чуть прикасаясь к инструменту, по старому завету Лангенбека — «Kein Druck, nur Zug»[4], едва-едва надавливая на него, он, казалось, чувствовал не скальпель, схваченный пальцами, а лишь скользящее перед ним острие.
Послойно вскрывающаяся брюшная полость.
И я, и остальные не отрывали глаз. Я любовался этими пальцами, пробегающими не по клавишам рояля, а по живой, все обнажающейся ткани. Смогу ли я так когда-нибудь?
Апоневроз прямой мышцы живота, брюшина…
— Пульс?
— Давление?
И в ответ — чуть глуховатый голос Степана Ованесовича…
…Листья уже слетали с деревьев, устилая поляну желтым покровом. Сладкая прелость облегала землю, впадины и пригорки — все вокруг, проникала глубоко в легкие. После городского угара здесь дышалось свободно, полной грудью. Вдоль автострады выстроились в два ряда красные гроздья рябин. Я развалился на перине из листьев и шевелил в костре горящий хворост. Ольга Сергеевна подогревала сваренную дома картошку, потом резала хлеб, помидоры.
— Вот видите, Женя, а вы не хотели ехать, — сказала она.
На обочине, невдалеке от нас, Кривдин возился с трехтонкой.
— Скорее же… — обернулась она в его сторону.
Он вылез из-под кузова.
— Сейчас, сейчас.
Леньчик нес к машине ведро с раздобытой где-то водой.
— Мама, смотри! — встрепенулись девчонки и вместе с Витькой вскочили на ноги.
Среди деревьев пробежала лосиха с лосенком и скрылась в чаще.
И года не прошло…
Лаврентий вскрыл брюшную полость. Аня наложила салфетку. Теперь все открылось перед нами, как в учебнике анатомии, — просвечивающие сквозь отощавший сальник петли тонкого кишечника, растянутый желудок. Только не мертвые, типографские, а живые, пульсирующие.