— Молодцы! Молодцы! Молодцы! — орали старые и малые.
Кто-то зажигал газеты, размахивая ими в воздухе. Вместо сгоревших вспыхивали новые. Факельное шествие запрудило тротуары и мостовую. Милиция тщетно пыталась навести порядок.
— Молодцы! Молодцы! — неслось отовсюду.
Мы попали в водоворот, и все вокруг нас верили, что в мире свершилось наконец нечто главное. Не то главное, что в этот час где-то далеко, за тридевять земель, другие падают от голода, где-то строчат автоматы и льется кровь — самое главное разыгралось здесь, рядом, и несколько минут тому назад закончилось. И каждый, исступленно кричащий на всю улицу, не сомневался, что в этом триумфе и его доля участия, и его собственная, немалая заслуга. Не так ли, забыв все на свете, вопили, неистовствовали у стен Колизея в пору римских цезарей. И не так ли вопят сегодня где-нибудь в Барселоне, Буэнос-Айресе, Мадриде, когда падает на арену мертвый бык.
Горели бумажные факелы, не умолкали крики, а среди скамей, огибающих стадион, оставались в память об этом вечере примятые окурки и пустые бутылки из-под пива и минеральной воды.
— Молодцы, молодцы, молодцы!
Где уж было пробиться к троллейбусам! Набитые загодя вскочившими туда счастливцами и стиснутые со всех сторон остальными, они не могли двинуться с места.
Мы с трудом проталкивались вперед. Кто-то тронул меня за локоть. Возле прижатого к тротуару синего «Москвича» стоял Димка.
— Ну и чудак! Смылся, не попрощавшись, и деньги не взял…
— А нам не надо, — криво улыбнулась она. — Мы обойдемся.
— Знаю, — закивал он. — Сегодня мне Лора позвонила. Вот и сели в калошу. Тебе яму копали, а сами в нее угодили. Кто же из них этот шов накладывал — Анька, Антонина? А может, Лаврентий…
— Не все ли равно теперь, — сказал я.
— И то верно! А ведь любому дураку ясно было, что не ты причиной. — И, уже обращаясь к ней: — Видите ли, не ту капельницу поставил, велика беда!
— Ты уже здоров? — спросил я.
— Почти. Правда, что-то в боку отдает. — И, чтобы изменить тему, обернулся назад: — Вот и он, шеф наш. Петю дожидается.
В стороне ото всех стояли Лаврентий и Лукашевич.
Она потянула меня за рукав:
— Пойдем.
— Погодите, — остановил ее Димка. — Пусть разойдутся, отвезу вас, куда надо.
— Спасибо. Мы и пешком доберемся, — отрубила она.
— Как хотите. Что-то вы сегодня сердиты. Радоваться надо, не сердиться…
Не дав ему договорить, она пошла дальше, я — за ней. Вскоре нам удалось выбраться на малолюдную улицу. Издали доносились все те же «молодцы!».
Мы шли молча, не говоря ни слова.
— Читала я где-то, — сказала она вдруг, — что ящерица, уходя от погони, оставляет преследователям свой хвост. — И, предупредив мое недоумение: — Хвост в триста рублей. Такие далеко пойдут. Никогда не прощу тебе, что ты ходил к нему вчера.
Постепенно шум утихал.
Какая она из себя, эта Скорнякова, — думал я. Силюсь вспомнить и не вспомню. И что скажет нам сейчас?
Наверное, она думала о том же.
День кончился. Мысли уходили к завтрашнему дню. Кому сладкому, кому горькому.
Завтра в девять ноль-ноль синий «Москвич» вырулит на шоссе и Димка со своей избранницей устремится в самую грибную гущу.
И вчера, и сегодня Лошак металась из села в район, из района в село, а завтра, наверное, положит отца на больничную койку.
Склонившись над докторской диссертацией, Сокирко решит еще позавчера назревший вопрос — как проводить Анания Ивановича на пенсию — торжественно, с прощальными речами и подарками или без особых церемоний — коленом пониже спины. Этот тщедушный человечек, страдающий плоскостопием и, по всему видно, геморроем, добьется своего. За Лаврентием, я уверен, дело не станет.
А Лаврентий и Лукашевич, сидя за утренним столом, дружески проанатомируют сегодняшний матч — каждый удар по воротам, каждый забитый гол. Потом будут есть фри-фри по-марсельски и пить кофе по-турецки.
Ольга Сергеевна, Леньчик, Витька, девчонки положат на могилу новые цветы.
Шум совсем утих. В окнах зажигались огни.
НОЧЬ В ИЮНЕ
Повесть для кино
Еще два-три года тому назад здесь росли сорные травы и высокий, до пояса, бурьян. Раздолье для сусликов, полевых мышей и прочей дикой твари. С одной стороны подступал лес — сосна вперемешку с елью, с другой — совсем близко жил город, вернее — его околица со станцией метро, гудками машин, звонками трамваев, высаживающих последних пассажиров и который раз поворачивающих к центру. По вечерам околица зажигалась огнями.